Наталья Анискова
Разлитая вода
Снег да лед кругом. Господи, сколько льда… Лед и ветер, ветер и холод, пробирающий до жилки.
Несколько дней шли дожди, и кубанская земля раскисла в жидкую грязь, по которой тащились и кавалерия, и пехота, и обоз с гражданскими и ранеными. А потом ударил мороз, и в лед обратилось все, что было вокруг: земля, измокшее платье, сабли. Одеяла на раненых покрылись ледяной коркой, которую с ужасом обнаружили сестры милосердия и сбивали потом штыками санитары.
Штабс-капитан Виталий Сулеев пошевелил онемевшими пальцами, огляделся зачем-то. Ничего нового – вокруг офицеры Второго конного полка Третьей дивизии полковника Дроздовского. Усталые, злые, в обтерханных шинелях, а позади темной змеей тянется остальная Добровольческая армия.
Подошел поручик Елагин, похожий на тощего рыжего кота лихорадочным блеском в глазах и впалыми под бакенбардами щеками.
– Огоньку не найдется, штабс?
– Извольте, – Виталий нырнул под шинель за спичками, которые держали теперь во внутренних карманах, чтобы не промочить. Достал заодно папиросу и себе. Елагин, щурясь, глядел вперед.
– Как считаете, штабс, выберемся мы из этого ледового царства?
Виталий жадно затянулся, выпустил сизый прогорклый дым.
– Выберемся, поручик. И будем давить красную сволочь дальше. Как вошь давить.
– Это вы точно сказали, – поддержал ротмистр Полянский. Большой, чернобровый, раньше плотный, налито-румяный, теперь он казался нездорово рыхлым. На Полянском была выменянная на самогон у черкесов генерала Эрдели казачья папаха, украшенная по нынешней погоде сосульками.
– Что точно? – обернулся к ротмистру Виталий.
– Точно вы сказали про вошь, – невесело хмыкнул Полянский.
– У вас личные счеты, штабс? – негромко спросил Елагин.
– У меня личные счеты, – отчеканил Виталий. – К пропивающему Россию быдлу.
Войско генерала Корнилова выступило из Ростова в феврале и до последних дней двигалось к Екатеринодару. А потом грянула новость – город уже занят красными, и придется поворачивать на юг. Теперь они ползут к Кубани, тяжко, медленно, будто каждый волочет с собой камень, и имя этому камню…
Красные налетели внезапно. Ордой, лавиной, пахнущей железом, кровью, немытым телом, орущей, стреляющей, гикающей. И оставалось теперь только рубить, не думая, не оберегая себя, не останавливаясь. Вокруг свистело и жахало, храпели кони и хрипели раненые, металл звонко сталкивался с металлом и глухо – с телом. Виталий рубил – c натугой, наотмашь, с плеча, заходясь ненавистью и гневом. Слева ротмистр Полянский с оттяжкой махнул саблей – надвое, от плеча до пояса, развалил кавалериста со звероватой цыганской рожей, в папахе с красным околышем. Виталий мотнулся в седле – справа налетал дюжий, наголо бритый здоровяк в кожанке, с раззявленным в крике ртом. Виталий ощерился, поднырнул под свистнувшую в воздухе шашку, колющим ударом свалил бритого с коня. Распрямился в седле, краем глаза успел заметить еще одного, русоволосого. И – свет взорвался болью. Сабля вылетела из рук, Виталий почувствовал, как летит куда-то вниз, и мир вокруг кончился.
* * *
Витька очнулся от холода – колотило так, что зуб на зуб не попадал. Голова гудела, а больше вроде ничего – больно не было. «Подымайся, чего разлегся, как фон-барон», – сказал Витька сам себе и, оглядываясь, встал.
Кругом были мертвые. Мутный свет, не то утренний, не то сумерки вечерние, заснеженная равнина и мертвые. В офицерских шинелях, в тулупах, в кожанках, уже припорошенные белым. Витька сглотнул и помотал головой, отгоняя жуть. Атака была, сообразил он и вспомнил скачку до одури, перекошенные офицерские морды, сабельный звон. Контузило, значит.
Витька сунул было руку в карман и обнаружил, что кармана на месте нет. И кожанки нет, вместо нее на плечах у Витьки задубевшая, почти деревянная шинель. Мать честная, что за… В двух шагах, раскинув руки, с колотой раной на груди лежал навзничь бритоголовый дюжий красноармеец. Витька опустился на колени, стянул с того кожанку, матерясь, напялил на себя. Проморожена кожанка была еще пуще шинели, зато не белогвардейское тряпье.
До ближайшей станицы, Ольгинской, получилось часов семь ходу. А там Витьке повезло – в станице квартировал полк седьмой красногвардейской дивизии, его полк. И еще больше повезло, когда здоровяк-ротный Семка Михеев, дружок еще с Петрограда, облапил с криком:
– Сулеев! Живой! А мы тебя уж списали. Эй, братцы, глядите, комиссар вернулся! Где ж ты был, Витюха?
– Не помню… – тряхнул головой Витька. – В атаке контузило, ничего сейчас не помню, только как офицерье рубил.
И снова покатились вперед боевые деньки, покатились навстречу белой армии красные отряды. Все вокруг были свои, и все было правильно, и Витька легко встроился в привычный порядок, забыв о контузии – на войне контузии дело обычное.
Пленного взяли под Ново-Дмитровской, после жаркого боя, в котором полегла едва не четверть полка. Взяли – громко сказано, мальчишка отстал от своих, брел и крутил головой на тонкой цыплячьей шее. Он даже застрелиться не сообразил, обычно офицерье живым в руки не давалось. Мальчишку сгребли, связали руки за спиной и, подталкивая штыком для бодрости, погнали в станицу, в штаб.
