Густав Майринк
Растения доктора Синдереллы
Ты видишь ту маленькую, почерневшую от времени бронзу между канделябрами? Это и есть причина загадочных наваждений, которые преследуют меня на протяжении последних лет.
С неумолимой последовательностью звеньев одной цепи сплетены эти сосущие из меня жизнь эксцессы, и когда я, звено за звеном, возвращаюсь в прошлое, то неизбежно прихожу к одной и той же исходной точке – к этой бронзе.
И даже если, пытаясь обмануть самого себя, я выдумываю другие причины, все равно – она встает на моем пути подобно роковой вехе.
А куда этот путь ведет: к свету прозрения или дальше, в еще более кромешный мрак кошмара, – я не знаю, да и знать не хочу, судорожно цепляясь за те немногие дни, когда мой злой рок оставляет меня в покое до следующего потрясения.
В Фивах нашел я ее, выкопал в песке пустыни – так, совершенно случайно, ковырнул тростью. Но с той секунды, когда я впервые увидел эту статуэтку, меня охватило болезненное любопытство: что же она означает? А ведь я никогда не отличался особой любознательностью!
Для начала я опросил специалистов, всех подряд; – безрезультатно.
Лишь один старый арабский антиквар как будто что-то уловил: «Имитация египетского иероглифа, а странное положение рук фигуры, видимо, указывает на какое-то неизвестное экстатическое состояние».
Эту бронзовую статуэтку я взял с собой в Европу, и не было вечера, чтобы я, размышляя над ее таинственным значением, не путался в головоломных лабиринтах своих мыслей.
При этом меня не оставляло жуткое предчувствие: я копаюсь в чем-то ядовитом, враждебном, с каким-то коварным удовлетворением, слой за слоем, снимаю с безжизненной мумии набальзамированные пелены, чтобы потом она, подобно неизлечимой болезни, впилась в меня и превратилась в черного вампира моей жизни. И вот однажды – я занимался чем-то посторонним – разгадка так внезапно и с такой силой пронзила мой мозг, что я вздрогнул.
Озарения – как метеоры, рассекающие темный небосклон нашей души. Мы не знаем их родины, мы только отмечаем их белое раскаленное свечение и фиксируем место падения…
Сначала – почти всегда – ужас, потом – что-то тихое, так – так, словно какой-то пришелец… Что же я хотел сказать? Извини, с тех пор как моя левая нога парализована, я иногда, бывает, отключаюсь; так вот, ответ был до предела прост: имитация!
Это слово обрушило дамбу, и через мое сознание прокатилась мощная прибойная волна, сметающая на своем пути все сомнения; имитация, только это одно является истинным ключом ко всем загадкам нашего бытия.
Скрытая, бессознательная, постоянная, она – невидимый рулевой всех живых существ!
Всемогущий таинственный инкогнито, лоцман под темной маской, который молча, в зыбких предрассветных сумерках, всходит на палубу человеческой жизни. Тот, который является из тех бездн, куда наша душа заглядывает лишь тогда, когда глубокий сон накрепко смыкает створки дневных врат! И может быть, там, глубоко внизу, на дне потустороннего, воздвигнута бронзовая статуя демона, который возжелал, чтобы мы, люди, стали его образом и подобием…
Этот зов «ниоткуда», прозвучавший для меня словом «имитация», указал путь, на который я и вступил, не мешкая ни секунды. Я выпрямился, поднял руки над головой, как у статуэтки, и стал опускать пальцы до тех пор, пока мои ногти не коснулись макушки. Но ничего не произошло. Никаких перемен – ни во мне, ни вне меня. Чтобы не допустить ошибки в позе, я всмотрелся в фигурку внимательнее и заметил, что ее глаза закрыты, как во сне.
Я прервал свои экзерсисы и стал дожидаться ночи. Убрал подальше тикающие часы и улегся, воспроизведя положение рук статуэтки.
Минуты шли, но сон не приходил – по крайней мере мне так казалось.
Внезапно послышался какой-то гул, он доносился изнутри, из глубин моей души, и непрерывно нарастал, как будто огромный валун скатывался вниз.
Мое сознание сорвалось и устремилось вслед за ним по бесконечной лестнице, перепрыгивая сначала через две, потом через четыре, восемь и далее через все большее и большее количество ступенек, – в какой-то момент все мои воспоминания о жизни подверглись полной диссолюции и призрак летаргии накрыл меня.
О том, что наступило потом, я рассказывать не буду, об этом не говорят.
Может быть, кто-то и посмеется: как, из тысяч египтян и халдеев, посвященных в великие мистерии, охраняемые змеем Уроборосом, не нашлось ни одного, кто бы проговорился? Значит, и говорить было не о чем.
Ведь все мы уверены, что нет клятв, которых бы нельзя было нарушить.
Когда-то и я так думал, но в то мгновение я понял все. За всю историю человеческого существования до нас не дошло ни одного упоминания о таком событии, в котором бы ощущения следовали последовательно, друг за другом, и дело здесь не в клятве, связывающей язык, просто одна только мысль о том, чтобы намекнуть о подобных вещах здесь – по сю сторону, – и гадюки жизни уже примериваются к твоему сердцу.
Поэтому и умалчивают об этом великом таинстве, ибо оно требует молчания, хочет остаться тайной до тех пор, пока «мир сей пребудет».
Но все это имеет косвенное отношение к тому ожогу, боль от которого мне уже никогда не загасить. Ведь и внешняя судьба человека меняет свои ориентиры, если хоть на мгновение его сознание превысит предел, установленный смертным.
