Конец

Хлодвиг Дона — нервный человек, которому ежесекундно — да, да, именно ежесекундно — изо всех сил, так сказать, затаив дыхание, приходится следить за тем, чтобы не потерять психическое равновесие и не стать жертвой своих необычных мыслей! Дона, пунктуальный, как часы, молчун, который, избегая лишних слов, объясняется с официантами в клубе исключительно с помощью записок, содержащих распоряжения на следующую неделю! И он-то — нервнобольной?!

Да это просто смешно!

«Надо приглядеться к нему поближе», — решили члены клуба и, чтобы вывести Дону на чистую воду, не долго думая сговорились устроить в клубе праздник, и так, чтобы Доне не удалось отвертеться.

Им было хорошо известно, что подчёркнуто вежливое, тактичное обращение быстрее всего приводит Дону в возбуждённое состояние, и действительно, он вышел из себя даже раньше, чем того ожидали.

— Ах, как бы мне хотелось снова побывать на курорте, — сказал он, — как в прежние времена. Вот только бы не видеть обнажённого тела. Дело в том, что всего каких-то пять лет назад человеческое тело в определённых условиях казалось мне даже привлекательным — греческие статуи я считал верхом совершенства. А теперь? С тех пор как я прозрел, их вид доставляет мне только боль и страдание. Современные скульптуры с их необычно выгнутыми или преувеличенно утончёнными формами, ещё куда ни шло, но живое обнажённое человеческое тело было и будет для меня самым страшным зрелищем, какое только можно себе представить. Классическая красота — это понятие внушается нам со школьной скамьи и передаётся из поколения в поколение, как наследственная болезнь. Возьмём хотя бы человеческую руку. Отвратительный кусок мяса с пятью мерзкими, разной длины, обрубками! Просто посмотрите на свою руку спокойно, отбросив все связанные с ней воспоминания, взгляните на неё, так сказать, свежим взглядом, — уверен, тогда вы поймёте, что я имею в виду. А если провести этот эксперимент со всем человеческим телом вообще! Тут вас охватит ужас, вернее, отчаяние — невыносимая смертная мука. Вы на собственной шкуре почувствуете проклятие изгнанных из рая. Да, да! Действительно красивым может быть только то, что в нашем представлении не имеет материальной оболочки, например пространство; всё остальное, ограниченное оболочкой, даже крылья самой великолепной бабочки, уродливо. Очертания, границы предметов когда-нибудь доведут меня до самоубийства; они сводят меня с ума, я задыхаюсь от того, что они врезаются мне в душу…

Некоторые формы, правда, мучат не так сильно — например, как я уже говорил, стилизованные линии Сецессиона, но естественные, выросшие, так сказать, сами по себе, причиняют невыносимые страдания. Человек! Человек! Почему мы смущаемся при виде обнажённого человека?! Этого я не могу объяснить. Может быть, ему не хватает перьев, чешуи или же свечения? Голое тело кажется мне остовом, лишённым своей оболочки — пустым, как рама без картины… Но что же тогда делать с глазами? Они ведь другие! Глаза безграничны!

Хлодвиг Дона, с головой ушедший в свои рассуждения, вдруг вскочил и возбуждённо зашагал взад и вперёд по комнате, нервно кусая ногти.

—Вы, вероятно, занимались метафизикой или физиогномикой? — поинтересовался молодой русский, мосье Петров.

—Я? Физиогномикой? Нет уж, увольте. Я в этом не нуждаюсь. Да мне достаточно только раз взглянуть на брюки человека, и я уже знаю о нём больше, чем он сам. Да, да, не смейтесь, мой друг, это чистая правда.

Вопрос, казалось, всё-таки помешал ему продолжить цепь рассуждений — с рассеянным видом он сел, а вскоре неожиданно сухо и церемонно откланялся, оставив присутствующих в замешательстве и явном неудовольствии из-за того, что всё слишком быстро закончилось.

На следующий день Дона был найден мёртвым за своим письменным столом.

Он застрелился.

Перед ним лежал огромный, длиной в фут, кристалл горного хрусталя с зеркальными гранями и острыми краями.

Всего пять лет назад умерший был жизнерадостным человеком, спешившим изведать все радости жизни и проводивший в путешествиях гораздо больше времени, нежели дома.

Но в один прекрасный день на курорте Левико в Италии он познакомился с индийским брамином, мистером Лала Бульбиром Сингхом, который стал причиной столь серьёзных перемен в его воззрениях.

Они частенько прогуливались вдвоём по берегу озера Кальдонаццо, и Дона восторженно внимал речам индуса, который превосходно разбирался во всех европейских науках, но говорил о них таким тоном, будто считал их не более чем детскими шалостями.

А стоило ему коснуться своей излюбленной темы — непосредственного познания истины, — то от слов, которые всегда складывались у него в своеобразную мелодию, исходила такая непреодолимая сила, что казалось, будто сердце самой природы бьётся тише и беспокойный камыш замирает, напряжённо вслушиваясь в древние священные мудрости.

Множество невероятных, похожих на сказки, вещей поведал он Доне: о бессмертии не только души, но и тела, о глубоких тайных познаниях секты парада. В устах этого серьёзного, учёного человека рассказанное звучало особенно удивительно и противоречиво. Почти как откровение воспринимал Дона непоколебимую веру, с которой индус предсказывал близкий конец света: в 1914 году после серии ужасных землетрясений огромная часть Азии, равная по величине территории Китая, постепенно превратится в гигантский кратер, заполненный морем расплавленного металла.