День не заладился с самого раннего утра. Ещё вчера был веселенький, солнечный, с легким морозцем, а к утру небо над Харьковом затянуло тяжелыми тучами, подул пронизывающий ветер, и на землю посыпалась белая крупка, а потом и вовсе заморосило, захлюпало под ногами.
— Ну и погодка! — сказал Бушкин, как-то боком вышагивая рядом с Кольцовым: то ли пытаясь прикрыть его от порывов ветра, то ли пряча свое лицо от мокрого косого дождя. — Не то осень, не то зима! В такую погоду помирать не жалко!
— А вы, Тимофей, оставались бы при Иване Платоновиче, — посоветовал Кольцов. — Троцкий вас к нему откомандировал.
— Когда это было! Я с лета то при Иване Платоновиче, то при вас. Вернусь обратно, меня свободно могут в дезертиры записать, — не глядя под ноги, ступая по лужам, возразил Бушкин. — Не, я уж — при вас. Не хочу больше на бронепоезде кататься. Поначалу ничего, а потом приедается. Скукотища. А с вами — бедовая жизнь. Вон даже в Париже побывал. Такое и во сне не могло присниться.
— Да уж удали у нас — через край… — буркнул Кольцов.
Ставка Южного фронта несколько дней назад переместилась под Каховку. Вместе с Фрунзе поближе к фронту выехал и Менжинский[1] со своим Особым отделом. Но кто-то по каким-то причинам не успел на этот «литерный» эшелон. Они постепенно собирались в гулком опустевшем здании, занимавшем Особый отдел. Встречал всех Гольдман, составлял список. Часам к десяти собрались пятнадцать человек, вместе с присоединившимся к ним Бушкиным.
Больше ждать было некого. И они всей гурьбой двинулись на железнодорожный вокзал.
На переговоры с военным комендантом пошли двое: Кольцов и Гольдман. Еще ранним утром сотрудники Особого отдела сразу же выделили среди своей среды Кольцова, и со всеми вопросами и предложениями почему-то обращались именно к нему. Гольдман всем своим деловым видом показывал, что сейчас, в отсутствие руководства, является здесь главным: составлял списки, укоризненно отчитывал опоздавших, отдавал какие-то незначительные команды, которые никто не выполнял. Но вскоре и сам признал своим временным начальником несуетливого и не слишком разговорчивого Кольцова.
У военного коменданта станции было многолюдно, тесно и густо накурено. Сам комендант, горло которого было замотано в темно-серый шерстяной шарф, хрипло отбивался от посетителей. Особенно настойчиво наседал на него высокий и тощий морячок, похожий на калмыка.
— Понимаешь, у меня люди могут без харча остаться. А им — в бой. На пустое-то брюхо!
— Чего ж не понять? Очень даже понимаю… — хрипло отбивался комендант.
— Так предпринимай!
— А что я могу! Белгород с самого утра ни один эшелон на Харьков не выпустил.
— Это называется саботаж!
Остальные, поддерживая морячка, тоже забузотёрили.
— По законам военного времени… — почувствовав поддержку, морячок потянулся к болтавшейся у колена деревянной кобуре маузера.
— Вот этого — не надо! — протиснувшись к заваленному бумагами столу, твердо сказал Кольцов. — Что происходит?
— Саботажника, понимаешь, выявили! — обернулся к Кольцову морячок. — С утра ни одного эшелона с Белгорода не принял. Видать, сговорились. Надо бы туда кого-нибудь из ЧК направить, пусть разберутся.
— Ну, я из ЧК, — спокойно сказал Кольцов. — Ну и что ты хочешь?
— Так явный же саботаж! — не унимался матросик. — Давай, братишка, сообща их к ногтю! — с жаром предложил он.
— «К ногтю» — не вопрос. А, может, сначала разберемся, — и невозмутимый Кольцов обернулся к коменданту. — Я — из Особого отдела. И вот товарищ, — он указал глазами на Гольдмана.
Комендант узнал Гольдмана:
— Здравствуйте, Исаак Абрамович! — с облегчением вздохнул он. И затем сказал морячку с калмыцким лицом: — Вот, товарищи из ЧК[2]. Разбирайтесь. И, пожалуйста, не машите перед моим носом маузером.
— Доложите обстановку, — всё также спокойно попросил Кольцов.
— А чего докладать-то… Вчера и позавчера гнали эшелоны на фронт. А с ночи Белгород порожняк потребовал. Отправил все, что скопилось. Дорога не справляется. Вот и задержка. А этот… — комендант обиженно взглянул на морячка.
— Вы на него не сердитесь, — миролюбиво сказал Кольцов. — У всех у нас нервы сдают.
— А у меня, думаете, из каната нервы?
— Разумеется, нет… Сочувствую. Вот и давайте сообща подумаем, как из положения выходить. У меня тоже пятнадцать человек, и их ждут там, под Каховкой.
— Ваш «литерный» еще прошлой ночью отправили. Я думал, вы уже на фронте.
— Не все успели. Надо было кое-какие дела закончить, — объяснил Гольдман.
— Понимаю… Но, к сожалению, пока ничем не могу помочь, — с сочувствием сказал комендант и беспомощно развел руками. Затем пояснил: — Часам к четырем-пяти дня все рассосется, и, надеюсь, тут же отправлю всех вас до Павлодара, а там пусть эти… — он жестом указал на морячка и его команду, — пусть они там павлодарского коменданта маузером стращают.
Окружение морячка напряженно ждало, чем закончится этот разговор.
— Ну что ж. Подождем, — спокойно сказал Кольцов и тем самым обезоружил крикливое окружение морячка.
— Во! Видали! Люди сразу всё поняли, — сердито взглянул на морячка комендант. — А ты…
— А у меня три вагона продовольствия, — огрызнулся морячок.
