(Постскриптум, который вместо введения)
…Это одна из самых притягательных для глаза картин— когда строят, когда прокладывают дорогу.
Многие, наверно, помнят, что творилось не так давно в. Москве на улице Чкалова — между Таганкой и Сыромятниками.
Узкая и горбатая, кое-где асфальтированная, а на большей части мощенная булыжником, грязненькая и прокопченная (ей бы впору и называться Черногрязской!), она была как инородное тело в стремительно-широкой магистрали — Садовом кольце, как черный ход, соединяющий две многолюдно-бурливые площади. Троллейбусам был не под силу подъем от Землянки к Таганке, поэтому популярный в столице кольцевой маршрут парадоксально «закруглялся» у Курского вокзала. Между Сыромятниками и Таганкой громыхали трамваи да вездесущие грузовики.
Этот полуторакилометровый отрезок уже давно всем нам мозолил глаза.
И вот за него взялись…
Началось с Таганки.
Не успели мы сообразить, что к чему, как от площади не осталось камня на камне. Она была разворочена, растерзана и словно выпотрошена. Я едва не написал «как после бомбежки». Но это было бы по. сути самой неверно: после бомбежки остаются мертвые руины, здесь же царил жизнеутверждающий строительный хаос. Но все-таки такой, что оторопь брала: черт подери, да в человеческих ли силах навести тут порядок!
Вскоре этот хаос потек вниз с Таганской площади к Землянке, к Яузе. Сносились дома и домишки правой стороны. Взламывалась мостовая, разбирались трамвайные пути. Все глубже становились котлованы и траншеи, сооружались какие-то громоздкие и замысловатые подземные коммуникации. Росли навалы земли, песка, камней, досок, труб, рельсов, железобетонных плит. Все больше вводилось в дело всякого рода машин — больших и малых, медлительных и шустрых. Лязгали и скрипели их неуклюжие сочленения. Экскаватор истово загребал грунт короткопалой лапой. Жгуче сверкало пламя электросварки, стучали пневматические молотки. В знойном городском воздухе, которым противно было дышать, пахло варом, известкой, железом. Выхлопные газы достигали угарной концентрации. А солнце жгло без всякого милосердия.
Помнится, еще весной дорожники перешагнули через Высоко-Яузский мост. Работы развернулись во всю ширь улицы.
К этому времени вид на Таганскую площадь изменился неузнаваемо. Отдаленная, она словно бы приблизилась, потому что поверх раздвинутой улицы, за Яузой, протянулся длинный, поднявший дорогу мост через Землянку. Перспектива замыкалась неким сооружением, напоминавшим шлюз, нижний бьеф которого начинал собой обновленную улицу. Плавность и закругленность линий, плоскости одна другую секущих конструкций, зеленовато-серый железобетон, еще хранящий свежесть замеса и словно бы тающий в увлажненной дымке, — все это навевало мысли об архитектуре будущего…
Домой я вернулся взволнованный. Из головы не шла есенинская строка:
Каждый труд благослови, удача!
Проникновенно добрые слова. И звучат как благое напутствие.
На моем письменном столе творилось при мерно то же, что на реконструируемой улице Чкалова: кипы бумаги, папок, книг, записных книжек, вороха газетных вырезок, карт, россыпь скрепок. Попадались даже камни… чусовские камни! Не меньший хаос царил и в этой вот бывшей рукописи, которая тогда называлась «По Чусовой на «Утке».
Писания мои подвигались туго: то одно застопоривало их, то другое. Не хватало чего-то подстегивающего. К тому же мы так легко отдаемся на волю привходящих обстоятельств!.. А не вызвать ли на соревнование строителей? Кто из нас раньше кончит: они или я? Ну-ка! Ведь когда ты давно и безнадежно (а может, безответно?) влюблен в дороги, самое милое дело — соревноваться со строителями дорог!
Затея мне нравилась. И… соревнование началось.
Ни одна живая душа об этом не знала. Но невинная хитрость явно мне помогла. Теперь я ходил к дорожникам не как зевака, а как заинтересованное лицо. И наблюдал за работами пристрастно, словно секреты высматривал, которые могли бы пригодиться и мне. И представьте, такие секреты были!
Строительство тонизировало меня и как бы ставило на боевой взвод. Напитавшись атмосферой труда, я спешил к своему столу.
Каждый труд благослови, удача!
Это была обыкновенная плоскодонка с самым пустячным водоизмещением. Сработали ее потомки некогда знатных слободских мастеров, тех, что в свое время строили огромные барки-коломенки, на которых сплавляли по Чусовой чугун, медь, хлеб и все прочее.
Не хочется обижать потомков, но приобретенная нами за тридцать пять целковых плоскодонка оказалась малоудачной вещью.
Ни тебе красивого изгиба бортов, ни легкости хода! Неповоротливая и упрямая, отчаянно противящаяся рулю посудина. Бревно бревном. Мы негодовали и чертыхались.
Проще всего — подвесить бы к ней мотор, так вот беда: в верховьях Чусовой на моторе не разлетишься — мели, подводные камни, забитые травой протоки.
А сколько попадалось нам в пути по-настоящему великолепных лодок — легких, ходких, послушных веслу. Но память о них так и исчезнет без следа, тогда как у нашей бокастой, тупоносой и неуклюжей посудины нашелся даже собственный летописец! В этом, видно, скрыт извечный курьез: веши, как и люди, получают почет и славу нередко по чисто случайным обстоятельствам. Надо только быть вещью везучей. Вещью, так сказать, отмеченной своим особым, пусть даже — «диким», счастьем. И все.
