Тонкая неподвижная струя воды протянулась от никелированного крана к самому дну белоснежной раковины. Струя застыла. Свет от настольной лампы серебрил одну ее сторону, и казалось, что это не хрупкая нитка воды, твердая стеклянная палочка. Только у самого дна раковины струя разбивалась на мелкие капельки, разлетавшиеся во все стороны с едва слышным шорохом. И еще было слышно, как в углу кабинета торопливо цокали оставленные кем-то на столе ручные часы…
Жизнь – поточное явление. Передо мной застыла струя воды. Кажется, она неподвижна и мертва. А в действительности поток составляет самую суть ее существования… Стоит закрыть кран, и жизнь струи прекратится. И вдруг кто-то протянул руку через мое плечо и резко завернул кран. На моих глазах струя затрепетала, разорвалась на мелкие клочки, затем на капельки и исчезла.
– Сестра, завтра вызовите водопроводчика. С краном что-то не в порядке.
Он повернулся и встал. Передо мной стоял высокий, уже немолодой мужчина в белом халате. Его усталые глаза внимательно смотрели на меня, а руки медленно скручивали и раскручивали трубку стетоскопа.
– Так это, значит, вы и есть Самсонов? – спросил меня доктор.
– Да. Разве вы меня знаете?
– В некотором роде. Мне о вас рассказала ваша подруга.
– Как она себя чувствует? Что у нее? – торопливо спросил я.
– Что у нее, пока неизвестно, а чувствует она себя в общем удовлетворительно. Удовлетворительно для больного, конечно, – поправился он.
– Можно мне ее видеть?
Доктор кивнул головой.
– Только недолго. Поговорите с ней о чем-нибудь э… интересном. О театре, о футболе. Понимаете?
– О работе можно?
Доктор отошел в сторону и посмотрел в окно.
– Только не в философском плане. Вы работаете у профессора Парнова? Я знаю его работы. Они, я бы сказал, очень замысловаты. В общем идите. Она вас ждет. Он снова повернулся ко мне и, тронув за плечо, подтолкнул к двери, за которой лежала Анна. В палате царил полумрак. Окно было распахнуто, и в него проникал свет электрических фонарей из сквера внизу, перед клиникой.
– Ну иди же скорее, – вполголоса позвала Анна.
Я подбежал к кровати и схватил горячую, немного влажную руку.
Мы молчали минуту-другую, не зная, что говорить…
– Как мне здесь надоело! – наконец прошептала она.
– Доктор говорит, что у тебя состояние удовлетворительное.
Она грустно улыбнулась.
– Удовлетворительное?.. Я-то лучше знаю… Впрочем, все это чепуха. Лучше расскажи, что делается за этими стенами. – И я начал беззаботно, почти дурашливо рассказывать ей обо всем, что делается в институте. Я говорил торопливо, говорил, сбивался и больше всего боялся остановиться. Я заставлял себя улыбаться и смеяться, глядя прямо в большие печальные глаза. В этих глазах появилось что-то такое, от чего сжималось сердце всякий раз, когда я умолкал, чтобы перевести дыхание.
Притащили трансформатор. Штука семь пудов весом. Целый день ворочали его рычагами первого и второго рода, пока не установили в углу, возле высоковольтного щитка. И что ты думаешь! Появляется начхоз и заявляет, что именно в этом месте допустима наименьшая нагрузка на пол. По его расчетам, трансформатор неминуемо должен провалиться в кабинет директора. Вот было проклятий! А Мишка Грачев собрал макет радиоспектрографа. Радости-то было сколько! Запустил. И вдруг Бергер делает потрясающее научнoe открытие: все вещества – от куска хлеба до фарфоровой чашки – совершенно одинаково поглощают радиоволны. Оказывается, генератор Грачева вместо трех сантиметров генерировал волны в полтора километра!
Анна слушала, не сводя с меня своих умных, понимающих глаз, и затем положила свою руку на мою. Я умолк.
– Сережа, ты меня еще любишь?
Я склонился к ней и крепко поцеловал ее сухие губы.
– Скажи, что ты меня любишь.
– Я люблю тебя.
– Значит, ты меня никогда не забудешь, правда?
– Что ты, Анка! Вот только ты вырвешься из этой норы – и… свадьба! Правда?
– А если не вырвусь?
– Это почему же? Ну-ка привстань, я посвечу на тебя. Что-то я не помню, чтобы мой задиристый комсорг говорил таким голосом.
Я обнял ее и приподнял над подушкой. Жесткая больничная рубашка была завязана тесемочками спереди…
– У вас все ходят в таких балахонах? Хочешь, я куплю тебе шелковый…
– Сережа, у меня такое чувство, будто я никогда отсюда не выйду. – У меня перехватило дыхание.
– Это почему же?
Она облизала губы. Я чувствовал, как тяжело ей говорить.
– Уж очень ласково со мной беседует доктор, – почти застонала она и натянула одеяло до подбородка.
Я искусственно захохотал. Это был неуместный смех, но я ничего не мог сделать другого.
– Ему по штату положено быть с больными ласковым.
– Нет, Сережа, не то. Как бы тебе сказать… В его внимательности, в его задушевной теплоте ко мне ощущается что-то неумолимое, страшное. Я боюсь, когда он ко мне подходит… Он садится на край кровати, долго смотрит мне в глаза, гладит мои волосы и каким-то щемящим, ласковым голосом спрашивает о моем самочувствии. И говорит он не то, что обычно говорят больным. А так, всякую всячину. А сам все время смотрит куда-то в сторону… Знаешь, меня ничем не лечат… То есть почти ничем… Я разбираюсь немного в фармакологии. Вон в той бутылке – микстура Бехтерева. А эти пилюли – люминал. И все…
