ОЛЕГ ЛАРИН
ПЯТИРЕЧИЕ
Сцены из захолустной жизни
Мы еще издали почуяли: что-то неладное творится в природе. Не слышно стало ни шорохов, ни свиста птиц, будто тревога пробежала по верхушкам осин. И вдруг на все лады и переборы заговорили тростники. Не случайно, наверное, слушает их человечество, наделяя душой и сознанием. А главное - Четыркин первым обратил на это внимание, - из лесной чащи вал за валом на нас накатывался ровный и мелодичный бой... Двадцать лет хожу я по этим тропам: одна по грибы, другая по ягоды, третья в магазин - но таких звуков, отнюдь не лесного происхождения, что-то не припомню...
Мы прибавили ходу, спустились под горку... и остолбенели. Была тропа - и вся вышла! Каких-то пять часов назад здесь журчал ручей в цветочных берегах, трава по пояс, а теперь не на чем было остановить взгляд. Он тонул в сумасшедшем разгуле воды. Волны шли скачками, сминая друг друга, как взлохмаченные гривы лошадей, и опадали грязными пенными кружевами. Кругом змеилось множество течений с резкими перепадами высот. В одном месте они свивались в плотный жгут, а в другом расходились в стороны, образуя глубокие воронки.
- Егорыч, что это?!
Рот Четыркина подергивался в тщетной попытке заговорить: на его памяти это был единственный случай, когда дорога в родную деревню, да еще летом, оказалась отрезанной невесть откуда свалившимся половодьем. Несмотря на свои семьдесят девять "с прицепом", привыкший к тому, что впереди уже ничего не светит и радостей от жизни не дождешься, Егорыч по-ребячьи удивленно разглядывал бегущую воду: откуда, мол, ты взялась, голубушка? Не простой, между прочим, старик, а с вывертом и наособицу. По знанию всяких историй, быличек и небылиц Четыркин даст фору любому краснобаю.
- Дак ить это... Мы хоть дураки дураками, а разбираемся с лаптем, выдавил наконец из себя Егорыч, набравшись в молчании некой мудрости и стараясь не выдать своего огорчения. - Видать, Федуловскую запруду прорвало. Вот она, какая штука-то! Делали-делали, латали-латали, и все коту под хвост, мать их разъети!
Взбаламученная прорывом "река" подымалась как на дрожжах. По колено в воде стояли скрюченные деревья-подростки с клочьями пены, трещали нижние ветки ивняка: била, заливала их прибывающая волна. На первый взгляд все оставалось на своих местах: и знакомый овраг, и кусты, и деревья, и утоптанная тропинка на "том" берегу. Но как же попасть домой?
Мы были одни в этой лесной пустоши: кричи, зови - никто не отзовется. Не каждый грибник и охотник знает наши места, а до Пустыньки еще шагать и шагать.
- Чего зря стоять, надо искать брод! - крикнул я старику и подкинул рюкзак за спину.
- Ты, Игрич... едрит твоя муха!.. как в сказке живешь: пошли туда не зная куда. Родился дачником - так им и помрешь. Образование высшее, соображение среднее!
Может быть, кто-то посмеется, но мне показалось в эту минуту, что старик был по-своему даже рад этому приключению. Глаза его из-под белых бровей смотрели весело и отважно, а в щербатом рту светился, как вызов, один-единственный зуб.
- Мы ить с тобой, жопчик, на острове. Вот те крест, святая икона!
- Что значит "на острове"? - не понял я и слегка запаниковал.
- А ты глянь сюда, бздило-мученик! - Он сорвал стебель и принялся чертить на песке какую-то схему: здесь мы... здесь Федуловская плотина... а здесь крутая излучина, образуемая поймой речушки Мезы. Запруда не выдержала напора после затяжных дождей, и вода прямиком хлынула в реку, выбрав для этого самый короткий путь - русло нашего ручья. - Так что куда ни кинь, всюду клин, поставил точку Егорыч и заулыбался. - Мы с тобой, жопчик... как это сказать, едрит твоя муха?!. робингуды, что ли.
- Робинзоны!
- Пущай так. А по этому поводу дадим себе разгон для веселия души. Ты как, не возражаешь?
Совсем разошелся мой старикан, только бороденка прыгает. Еще в курзеневском магазине, куда мы отправились поутру, он предлагал "дать разгон", но я его вовремя остановил. Егорычу только повод дай, обо всем позабудет: начнет наяривать из поговорки да в присказку и такие турусы на колесах разведет - хоть стой, хоть падай. Правда, в отличие от знакомых мне мужиков Четыркин никогда не впадает в отключку и несмотря на преклонные лета всегда сохраняет задумчивое достоинство и желание продолжить начатое дело. ("У-у-у, черт ненажорный! Все пьет, пьет и никак не упьется", - иной раз накричит на него жена, Павлина Степановна, или младшая дочка Клавка. На что наш герой выдаст им без промедления: "Я не от водки такой, я - от жизни, историцки говоря. Жизнь тоже крепкий напиток. Россия без водки - что водка без России!")
- Зря ты так, Игрич, - расстроился старик, не встретив взаимопонимания. Ну что мы будем болтаться взад-вперед? Где его искать-то, переход этот? Природа совсем с ума спятила. Вишь, какая вода бешеная! Засосет, понимашь, с ручками - и капец. Не то жалко, что потонем, а жалко, что водку разольем...
Все-таки я настоял на своем, и мы побрели вдоль берега, выбирая места посуше. Помнится, тут рядом был островок, на который я рассчитывал перебраться, но теперь он, как маленькая Атлантида, ушел на дно. Там же, на дне, покоились белые комочки лилий, похожих на храм Покрова на Нерли в миниатюре... По правде говоря, мы не столько шли, сколько продирались сквозь джунгли крапивы и жалкого рахитичного осинника. Борьба между нашими ногами и свирепыми злаками складывалась в пользу злаков и колючек. И ни малейшего намека на брод!
