Пуля, лети

Дмитрий Степаныч вздрогнул, проснулся, открыл глаза. Перед ним стояла секретарша. Он вопросительно поднял густые седые брови: в чем дело?

— К вам со студии пришли, с телевидения.

— Я занят.

— Но вы с ними договаривались…

— Когда? Не помню.

— У меня записано, Дмитрий Степаныч.

— У нее записано… А вот у меня — не записано. Хоть убей, не помню.

Дмитрий Степаныч был не так уж стар — недавно ему исполнилось всего-навсего семьдесят. Для администратора это возраст расцвета — не так ли? Да и выглядит ректор медицинского института вполне респектабельно: внушительная осанка, строгий орлиный взор из-под густых бровей. Ослепительная жемчужная улыбка. А вот с памятью что-то в последнее время происходит неладное… Тревожные какие-то провалы. Как сейчас, например: начисто ведь забыл про намеченную встречу с телевизионщиками. Ой, беда.

— Сколько их?

— Двое, — мяукнула секретарша. — Репортер и оператор. Говорят: на полчаса, не больше. Короткий репортаж, для программы новостей.

— Какие у нас новости? — буркнул он. — Ну да ладно, пусть заходят. Куда от них денешься?

Вот жизнь пошла… Со всех сторон теребят — и сверху, и снизу, и радио, и газеты, и телевидение. Окружили. Обложили. Отдышаться не дают. И словечко придумали: гласность. Раньше другое требовалось: согласность, а тут… Перед каждым щенком отчитывайся. Отчего да почему. Да если б я сам знал эти ответы, если б я сам понимал… Приходится делать умный вид.

— Человеческий фактор — это главное на сегодняшний день, — неторопливым, размеренным голосом начал вещать Дмитрий Степаныч. — А у нас, как известно, главное — это студенты, наша смена, наше будущее…

— Извините, пожалуйста, — перебил его картавый репортер в клетчатом джемпере, — у меня вот такой вопрос: как проявляется процесс перестройки в вашем институте?

— Трудно однозначно ответить на этот вопрос, — глубокомысленно вздохнув, произнес Дмитрий Степаныч. — Процесс перестройки — это прежде всего внутренний процесс, затрагивающий каждого отдельно взятого человека, потому что, как я уже сказал, человеческий фактор — важнейшее…

— Если можно, конкретней, пожалуйста, — мягко перебил репортер. — На примере.

— Что ж, это можно. На всех уровнях педагогической и научно-исследовательской структуры нашего медицинского института проявляются с каждым днем все ярче и значительнее весомые приметы интенсификации наиболее прогрессивных методов…

— Поконкретней, если можно, — взмолился репортер. — Телезрители не поймут. Весь сюжет — минуты полторы, не больше. Приведите пример перестройки.

Ишь, чего захотел. Пример перестройки ему подай… Да я сам — всю жизнь только тем и занимаюсь, что перестраиваюсь. Устал уже перестраиваться. Нет, серьезно. Разве легко мне было, к примеру, тогда, в сорок восьмом, на знаменитой васхниловской сессии? Мне, зеленому аспиранту-биологу, легко ли мне было слушать, как академик-невежа сиплым голосом удавленника казнит моего мудрого шефа, моего любимого учителя? И разве легко мне было на следующий день опустить глаза при встрече с учителем в институтском коридоре и как бы не заметить его?

Нет, нет, не помню. Ничего не помню.

— Сколько угодно примеров, — произнес ректор с нескрываемым раздражением. — Зайдите на любую кафедру — и увидите живые приметы нового, которые явственно свидетельствуют о радикальных переменах, происходящих…

Репортер вздохнул. Терпеливо слушал, кивал курчавой головой.

А Дмитрий Степаныч монотонно бубнил и бубнил — и сам, как бы со стороны, слышал свой глуховатый голос, похожий на голос чревовещателя. Автоматически продолжая свой монолог, он скользнул строгим взглядом по застекленному книжному шкафу — и вспомнил вдруг, что ведь там, во втором ряду, надежно укрытое высокими томами Большой медицинской энциклопедии, прячется тринадцатитомное собрание сочинений некогда грозного вождя. Вся чертова дюжина! Когда-то, давным-давно, эти книги в темно-бордовых переплетах красовались на самом видном месте, в его домашней библиотеке, но после пришлось их убрать, спрятать в чулан, на даче. Вскоре времена изменились — и одиозное собрание сочинений дружной стаей перелетело из сырого чулана в ректорский кабинет. Правда, во второй ряд. Во второй эшелон. В резерв. И вот — опять перемены. Опять, что ли, прятать в чулан? Или — погодить? Или — что?..

Эти смутно-тревожные мысли промелькнули в переутомленном сознании Дмитрия Степаныча. Но патетический монолог его при этом не прерывался ни на секунду.

— Простите! — перебил измученный репортер. — А как вы можете оценить недавнее чрезвычайное происшествие в вашем институте?

— О чем вы? — нахмурился Дмитрий Степаныч.

— Я имею в виду пожар в студенческом общежитии…

— Пожар? — искренне удивился ректор. — Впервые слышу. Когда это было?

Репортер и оператор переглянулись.

— Ну как же… — смутился репортер, начиная кое о чем догадываться. — Еще и месяца не прошло. Пожар в новом студенческом общежитии. Были жертвы.

— Странно, — насупил густые брови ректор, — очень странно. Мне почему-то не доложили. Разберусь. Обязательно разберусь. Приму строжайшие меры. Та-ак… И какие еще у вас будут вопросы?

Репортер задал еще несколько вопросов, мысленно проклиная ректора-склеротика, засидевшегося в своем кресле.