Когда одна ученая дама, в решимости принять собственные меры по снабжению, надумала развести на балконе цыплят, она не предвидела ни трудностей осуществления подобного замысла, ни его ошеломляющих последствий. Прежде всего возник вопрос, где достать наседку. Даже чисто теоретически она долго не могла добиться ни у кого совета, а затем, когда стала, на свой страх и риск, объезжать пригороды Бухареста, нарвалась на ухмылки крестьян, которых приводила в веселье сама мысль, что их могут заподозрить в разведении кур. Наконец проблема разрешилась экстравагантно — взятием наседки напрокат. Старушка, сохранившая четырех кур, долго упиралась, не решаясь с ними расстаться, и только после ходатайства директорши местной школы, бывшей сокурсницы нашей дамы, согласилась на разлуку — и то временную — с одной из своих питомиц, заломив за прокат втрое против того, что эта курица стоила. Что же касается яиц — оплодотворенных, конечно, яиц «с зародом», из которых могли бы вылупиться цыплята, — то их раздобыть так и не удалось. С подозрением выслушивая назойливую горожанку, крестьяне отвечали, что они и сами покупают яйца в городе, потому что у них в кооперативе и сахар, и керосин, и подсолнечное масло, и соль меняют только на яйца. В конце концов дама отказалась от своей затеи и уже приготовилась было вернуть хозяйке наседку, бушующую на балконе, но тут-то к ней и нагрянул старик, чей визит она потом много раз восстанавливала в памяти, пытаясь отыскать в нем подсказку, намек на дальнейший оборот событий
Старика она знала — он эпизодически поставлял eй творог и сметану, звоня в дверь непременно на рассвете и объявляя не допускающим возражений тоном, что товар прибыл. Он никогда не отвечал ни откуда он, ни когда придет еще, но таинственности на себя не напускал, а просто всем своим видом давал понять, что ему некогда разводить разговоры, что у него есть дела поважнее. В самом деле хотя он был очень стар и медлителен, всегда оставалось ощущение, что он спешит, что его ждут в других местах Еще более странным было то, что внешне он не слишком напоминал крестьянина, и ученая дама не удивилась бы, заговори он о Горации или Ювенале, потому что позже, когда он превратился в персонаж, день и ночь занимающий ее мысли, про себя определила его как гимназического учителя латыни.
В то утро, после перерыва в несколько месяцев, старик позвонил в дверь в седьмом часу настойчивым, бесцеремонным, повелительным звонком, с каким в дом входит беда, и, когда пожилая дама, вырванная из сна, добытого поздно ночью и со снотворным, в раздражении распахнула дверь, невозмутимо объявил, что у него имеется дюжина яиц для высиживания, если ее это интересует. Не веря своим ушам и в то же время не задумываясь, откуда старик знает, что она ищет яйца для наседки, и, более того, как ему взбрело в голову принести их в такое место, где только в бреду можно было бы предположить на них любителя, дама купила всю дюжину, слегка подивившись их величине и совсем растаяв, когда старик, как всегда важный и внушительный, обронил несколько слов про особые качества данной породы птиц. «Птица потребительская, специально для вас», — добавил он на прощанье (он никогда не проходил дальше прихожей). И хотя у дамы еще не было никаких причин для тревоги, эта реплика под занавес, с темным смыслом, со странным звучанием, зацепилась в ее сознании. Впоследствии она не могла, хоть убей, припомнить, что когда-либо упоминала в разговоре с ним про «птицу потребительскую», а чем больше она повторяла про себя сие варварское выражение, тем чудовищнее оно ей казалось — да могло ли такое вообще сорваться с ее губ? Но это потом, а в ту минуту почтенная дама, даже не прикрыв как следует дверь за стариком, метнулась — в той лихорадочной спешке, которой рок всегда сопровождает наши непоправимые поступки, — на балкон, посадить наседку на дюжину отборных, чуть ли не сияющих яиц, в которых на свет виднелась серебряная, подвижная, как ртуть, сердцевинка. Наседка, нерешительно оглядев яйца, все же растопырила крылья и заключила их под свирепую защиту своего наемного материнства с почасовой оплатой. В наступившие затем недели дама выстаивала обычные очереди за продуктами с необычным чувством: чувством солдата, который вынесет все, потому что уже нащупывает у себя в ранце будущий маршальский жезл. Дама запасалась книгой и часами читала стоя, изредка перемещаясь на шаг вперед (со временем она приобрела сноровку откликаться на малейшее движение очереди, не отрывая глаз от страницы), но при этом, целиком уйдя в чтение и отгородясь от обступавшего ее мира страницей книги, как защитной завесой, она какой-то одной клеточкой мозга творила в себе чувство глубокого покоя, почти блаженства — единственно мыслью о балконе, на котором как раз в момент этого унизительного чтения по маршруту медленно, невероятно медленно, но верно подрастали шансы ее будущей независимости. Ибо добытые с трудом наседка и странные яйца стали для нашей дамы вескими символами ее грядущей свободы от общества. Впрочем, почему «странные»? Надо честно признаться, что предчувствия не мучили почтенную даму и все, что было сказано об этих яйцах и об их странности (кстати, абсолютно очевидной с самого начала), говорилось гораздо позже, когда они уже прекратили свое существование, перейдя в нечто совсем иное. А пока что микронная доля ее мозга, не поглощенная чтением, рисовала себе балкон с навесом, гнездо в коробке из-под телевизора, куда вместо соломы она настелила нарезанную лапшой газету, и — специальный заказ по мерке балкона — курятник: четыре полки из прессованной стружки, покрытые бесцветным лаком, за проволочными дверцами, запертыми на кокетливые китайские замочки. Снова забегая вперед — как бы ни раздражала читателя такая наша невоздержанность, — скажем, что позже даме оставалось только похвалить себя за элегантность курятника, — позже, когда она на скорую руку обивала его стенки белым атласом и временно выстилала полки вместо ковриков сложенными вчетверо махровыми полотенцами. Пока же наше повествование дошло лишь до того момента, когда почтенная дама еще стояла в очередях за мясом и яйцами с воодушевлением солдата, который нащупывает в ранце будущий маршальский жезл, и думала, что, пожалуй, переборщила с лаком и китайскими замочками для курятника, готового принять жильцов вне зависимости от собственного изящества. Тревога стала просачиваться в ее ожидание, лишь когда оно затянулось, грозя перевалить за пределы биологических календарных сроков. Сначала лопнуло терпение у курицы. Еще не истекли три положенные недели, как она забеспокоилась, и, не находя себе места, заерзала в нагретом гнезде, приподнимая крыло и заглядывая под него с шизоидным изумлением, силясь понять и бурно отказываясь понять то, что она видела: яйца лежали все такие же глянцевитые (разве что стали чуть побольше?) и не было ничего живого в их кварцевом сиянии, от которого слепило глаза и закрадывались опасения насчет их истинной природы.
