Графский особняк восемнадцатого века в двадцатом веке стал клубом. Поужинав в роскошной зале с колоннами, залитой светом люстр, так приятно выйти на балкон, нависающий над парком. Деревья утопают в густой, сочной листве, и лунный свет мог бы выхватить из темноты розовые и кремовые кисти на ветвях цветущих каштанов. Но вечер был безлунный; очень теплый после чудесного, жаркого летнего дня.
Мистер и миссис Айвими и их гости пили кофе и курили на балконе. Как будто нарочно для их развлечения, чтобы избавить их от необходимости поддерживать беседу, по небу перекатывались гигантские полосы света. Война еще не началась — просто шли учения войск противовоздушной обороны; прожекторы шарили в небе в поисках самолетов противника. Задержавшись на подозрительном месте, сноп света вновь приходил в движение, подобно крыльям мельницы или усикам фантастического насекомого, внезапно освещая то безжизненный каменный фасад, то каштан во всем великолепии нежных соцветий, а то вдруг ударил прямо по балкону, где на мгновенье вспыхнул ослепительный диск — может быть, зеркальце в открытой сумочке одной из дам.
— Смотрите! — воскликнула миссис Айвими.
Свет двинулся дальше. Они снова погрузились во мрак.
— Никогда не догадаетесь, что я увидела! — сказала она. Разумеется, все принялись гадать. — Нет, нет, нет! — остановила их миссис Айвими. Это невозможно отгадать, только она знает, только она может знать, потому что она — правнучка того человека. Он сам ей рассказывал эту историю. Какую историю? Если им интересно, она попытается рассказать. До спектакля есть еще время.
— Но с чего начать? С тысяча восемьсот двадцатого года? Тогда мой прадед был мальчиком. Я сама немолода, — это верно, хотя она по-прежнему очень мила и элегантна, — так вот, он был глубоким стариком, а я — ребенком, когда он рассказал мне эту историю. Он был очень красивым стариком, с белыми волосами и голубыми глазами. Он наверняка был прелестным мальчиком. Но странным… Это, впрочем, понятно, — объяснила она, — учитывая их обстоятельства. Их фамилия была Комбер. Они были разорившиеся дворяне; раньше им принадлежали земли в Йоркшире. Но когда мой прадед был мальчиком, осталась только одна башня. Их дом — обыкновенный фермерский дом — стоял один среди полей. Мы туда ездили десять лет тому назад. Пришлось оставить машину и идти пешком через поле. Ни одна дорога к дому не ведет. Вокруг — ничего, трава лезет в самые ворота… По комнатам гуляют куры. Все в полном запустении. Помню, с башни вдруг сорвался камень. — Она немного помолчала. — Вот там они и жили: старик, женщина и мальчик. Она была не жена старика и не мать мальчика, а просто работница с фермы, которую старик взял к себе жить после смерти жены. Может быть, еще и поэтому у них никогда не бывало гостей, и дом начал разваливаться на глазах. Но помню и семейный герб над дверью. И еще книги — старые, замшелые книги. Всему, что он знал, он научился из книг. Он мне рассказывал, что читал без конца — старые книги, книги с вклеенными картами. Он втаскивал их на башню — даже веревка сохранилась и сломанные ступеньки. У окна все еще стоит стул с провалившимся сиденьем; окно само открывается от ветра, стекло в нем разбито, и видно далеко-далеко.
Она умолкла, словно заглядевшись через распахнутое окно на бескрайнюю вересковую пустошь.
— Но подзорную трубу мы так и не нашли.
В ресторане у них за спиной стучали тарелки. Но здесь, на балконе, миссис Айвими казалась растерянной оттого, что не могла найти подзорную трубу.
— Почему подзорную трубу? — спросил кто-то.
— Почему? Потому что если бы не было подзорной трубы, — рассмеялась она, — я бы тут сейчас не сидела.
А она, без всякого сомнения, тут сидела: элегантная немолодая женщина с голубым платком на плечах.
— Труба была определенно, — вновь заговорила она, — потому что он мне рассказывал, как каждый вечер, после того как старики ложились спать, он садился у окна и смотрел в подзорную трубу на звезды. Юпитер, Альдебаран, Кассиопея. — Она показала рукой на звезды, появившиеся над темным парком. Сумерки сгущались. Прожектор теперь казался ярче; он пробегал по ночному небу, время от времени замирая, словно любуясь на звезды.
— Он смотрел на звезды, — продолжала она, — и спрашивал себя — мой прадед, этот мальчик, спрашивал себя: «Что это? Зачем они? И кто я?» — так бывает, когда сидишь один и не с кем поговорить, а над головой звездное небо.
Она замолчала. Все они смотрели на звезды, мерцавшие во мраке над деревьями. Звезды казались вечными, незыблемыми. Гул Лондона стих. Сто лет показались мгновеньем. Мальчик смотрел на звезды вместе с ними. Они были там, на башне, и вглядывались в ночное небо над пустынным ландшафтом.
Внезапно чей-то голос у них за спиной проговорил:
— Совершенно верно. В пятницу.
Они вздрогнули и зашевелились, словно их сбросили вниз и они приземлились опять сюда, на этот балкон.
— Ему-то никто не мог сказать ничего подобного, — тихо произнесла миссис Айвими.
Одна пара поднялась и удалилась.
— Он был совсем один, — продолжала она. — Был жаркий летний день. Июньский день. Один из тех дней, когда небо безупречно голубое и все как бы застывает на жаре. Куры что-то клевали на дворе, в конюшне старая лошадь тяжело переступала с ноги на ногу, старик дремал перед недопитым стаканом. Женщина мыла ведра на кухне. Может быть, с башни свалился камень. Казалось, что день никогда не кончится. А ему не с кем было поговорить — и совершенно нечем заняться. Перед ним простирался весь мир. Пустошь вздымалась, и проваливалась, и снова вздымалась навстречу небу: зелень и голубизна, зелень и голубизна, без конца и края.
