Все смерти в то лето начались с гибели ребенка, светловолосого мальчика в очках с толстыми стеклами. Он окончил жизнь на железнодорожных путях возле Нью-Бремена, штат Миннесота, под колесами тысячетонной стальной громады, которая неслась по прерии в сторону Южной Дакоты и разрезала его тело на части. Мальчика звали Бобби Коул. У него были мечтательные голубые глаза, а губы постоянно складывались в полуулыбку, будто до него наконец дошло то, что ему уже целый час объясняли. Славный был мальчишка. Жаль, что я мало с ним дружил и не узнал его получше. Он жил недалеко от нашего дома, и мы были ровесниками, но в школе он отставал на два класса, и отстал бы на три, если бы не доброта учителей. Это был обычный ребенок, не ровня дизельному локомотиву Объединенной Тихоокеанской железной дороги.
В то лето смерть являлась во многих обличиях — несчастный случай, естественная причина, самоубийство, убийство… Может показаться, что у меня от этого времени остались лишь трагические воспоминания. Это верно, но лишь отчасти. Мой отец любил цитировать греческого драматурга Эсхила: «Тот, кто ищет знания, должен страдать. И даже во сне боль, позабыть которую невозможно, капля за каплей проникает нам в сердце, покуда среди отчаяния, помимо воли не явится к нам мудрость, ниспосланная страшным милосердием Божьим».
Возможно, именно для этого и предназначалось то лето. Я был не старше, чем Бобби, и многого не понимал. С тех пор минуло четыре десятилетия, но я не уверен, что и теперь все понимаю. Я по-прежнему много размышляю над произошедшим — над ужасной платой за мудрость. Над страшной Божьей милостью.
Лунный свет пятнами ложился на пол спальни. Темноту за окном наполняло стрекотание ночных насекомых. Июль еще не наступил, но жара стояла адская. Может быть, поэтому я и проснулся. В 1961 году кондиционеры в Нью-Бремене имелись только у богатых. Днем мы боролись с жарой, занавешивая окна, а по ночам включали вентиляторы в надежде, что они охладят воздух. У нас дома было всего два вентилятора, и ни один из них не стоял в спальне, которую я делил с братом.
Я метался по простыне, пытаясь сладить с жарой, и вдруг зазвонил телефон. Отец часто говорил, что от ночных звонков ничего хорошего ждать не следует. Однако отвечал на них. Я считал, что это просто некая часть его дел. Работы, так раздражавшей нашу мать. Телефон стоял на столике в коридоре, рядом с моей комнатой. Я глядел в потолок и слушал дребезжащий звон, пока в коридоре не зажегся свет и голос отца не произнес:
— Да?
Я услышал скрип кровати — в другом углу комнаты в постели заворочался Джейк.
— Есть пострадавшие? — спросил отец. Потом устало и вежливо проговорил: — Буду через несколько минут. Спасибо, Клив.
Не успел он повесить трубку, как я вылез из постели и прошлепал в коридор. Волосы отца со сна растрепались, небритые щеки отдавали синевой, глаза смотрели устало и грустно. На нем была футболка и полосатые трусы.
— Иди спать, Фрэнк.
— Не могу, — ответил я. — Слишком жарко, и я уже проснулся. Кто звонил?
— Полицейский.
— Что-то случилось?
— Нет. — Он закрыл глаза и помассировал веки кончиками пальцев. — Это Гас.
— Напился?
Отец покивал и зевнул.
— Забрали в участок?
— Иди в постель.
— Можно я с тобой поеду?
— Иди в постель, я сказал.
— Пожалуйста! Я не буду мешать. А спать я теперь все равно не смогу.
— Говори тише — весь дом разбудишь.
— Пожалуйста, папа!
Он был готов подняться с постели и отправиться в душную летнюю ночь, потому что так было нужно, но удержать тринадцатилетнего мальчишку, рвущегося навстречу приключениям, оказалось выше его сил.
— Одевайся, — сказал он.
Джейк сидел на краю кровати. Он уже надел шорты и теперь натягивал носки.
— Куда это ты собрался? — спросил я.
— С тобой и папой.
Он опустился на колени и принялся шарить под кроватью в поисках кроссовок.
— Черта с два.
— Да что ты говоришь! — ответил он, продолжая поиски.
— Никуда ты не пойдешь, Хауди-Дуди.
Брат был младше меня на два года и ниже на две головы. Волосы у него были рыжие, лицо в веснушках, а уши по-дурацки торчали в стороны, будто ручки сахарницы, поэтому в Нью-Бремене его иногда называли Хауди-Дуди, а ребята так и вовсе дразнили Ухопланом. Когда мне хотелось его поддеть, я тоже называл его Хауди-Дуди.
— Ты мне не на-на-начальник, — возразил он.
На людях Джейк заикался почти всегда, но со мной — только, когда бывал рассержен или напуган.
— Конечно, — согласился я. — Зато я могу на-на-навешать тебе тумаков, когда захочу.
Он отыскал свои кроссовки и начал обуваться.
Ночь была темная, как глубины человеческой души, и осознание того, что я бодрствую в час, когда остальной мир спит мертвым сном, внушало мне греховный трепет. Отец часто отправлялся на подобные дела, но никогда не разрешал сопровождать его. На этот раз мне выпала удача, и я не хотел делить ее с Джейком. Я уже и так потратил драгоценное время, поэтому прекратил пререкания и оделся.
Брат ждал в коридоре. Я хотел было еще попрепираться, но тут отец стремительно вышел из спальни и захлопнул за собой дверь. Он взглянул на Джейка, будто собирался сказать что-нибудь неприятное. Но вместо этого глубоко вздохнул и подал нам знак, чтобы спускались по лестнице впереди него.