Толстой А.Н.
ПРОСТАЯ ДУША
1
Катю, портниху, не знали? Очень хорошая была портниха и брала недорого. А уж наговорит, бывало, во время примерки, пока с булавками во рту ползает по полу,- прикладывает, одергивает,- узнаете все, что случилось захватывающего на Малой Молчановке. А если начнете бранить,- отчего обещала и не принесла платье,- заморгает глазами:
- Верю, верю, мадам, вы совершенно вправе сердиться.
Вывески у Кати не было, жила на Малой Молчановке, в низку, на углу, против Николы на Курьих Ножках, когда войдете в ворота,- направо ее дверь.
Катя весь день сидела у окошка, откусывала нитки, встряхивала кудрями,- кудри свои, не подвитые. Помощница, веснушчатая девочка, наметывала платье на манекене. В комнате две клетки с птицами, картонки, свертки повсюду, перед зеркальцем бумажные розы н карточки на стене.
Госпожа Бондарева, докторша, всегда - пойдет гулять - остановится у окошка, разговаривает:
- Катя, опять вы меня обманули, не принесли платья. Вы, Катя, бессовестная.
- Извиняюсь, мадам, здравствуйте. Я вас вполне понимаю, что-вы окончательно вправе сердиться.
Катя небольшого роста, в шелковых чулках, в башмачках с большими бантами, в синей юбке, до того короткой и легкой, что - бежит по улице с картонками, все на нее косятся: премиленькая фигурка. И всегда, выходя со двора, накидывала синюю же душегрейку с мехом,- будь хоть июль месяц,пекло: мех Кате к глазам.
А глаза очень были недурны: ясные, иногда чуть-чуть припухшие, не то от слез, не то от бессонной ночи.
Но судить ее никто не смел. Катя была девушка холостая, одинокая, сама на себя работала, а если и влюблена была постоянно, в особенности по осени и в осенний сезон, то, может быть, и сама не рада была своему такому характеру и делала это совсем не для того, чтобы досаждать заказчицам.
2
Давно это было,- летом. Работала Катя домашней портнихой у докторши Бондаревой в Серебряном Бору, на даче "Ландыш".
С утра вертит машинку, улыбается полотняным строчкам, пожимает плечиками, потом облокотится и глядит в окно. Ах! Воспоминания!
За окном жара, стонут куры, скрипит гамак, маются между сосен барышни, сестры Бондаревы. За кустами, за забором - дзынь, дзынь - прошел кавалерист. Труба заиграла в Фанагорийском полку. Ах! Воспоминания!
Быстро, быстро крутит Катя машинку. Зовут обедать. Она садится к столу аккуратно,- руки сложила, губы поджала,- все, как полагается девушке с самолюбием. Бондарев извиняется перед ней, что в подтяжках, пьет водку, отдуваясь, глядит в суп. Барышни томятся, не хотят кушать, мальчишки Бондаревы, недоступные никакому воспитанию, крошат хлеб, щиплются под столом, от докторши пахнет Валерьяном, одна Катя сидит в мечте. На вопрос: "Еще, Катя, супу?" - вздрагивает.
- Мерси. Аппетиту нет.
Какая там еда! В шесть часов Катя складывает шитье, отряхивает юбку от ниток и бежит на террасу, зовет Капитолину, горничную,- она в полном подчинении у Кати и тоже в мечте.
- Капитолина, идите брать урок танцев. Капитолина появляется из-за погребицы, на ходу вытирает руки, бросает фартук в акацию. Катя говорит:
- Станьте в позицию. Па-де-катр. Слушайте музыку: "Мамаша, купите мне пушку, я буду стрелять" (так подпевали юнкера на балах). Легче, легче, Капитолина. Воздушней. Не так, не так. Боже мой!
Отстраняет Капитолину и, подобрав юбку, летает по балкону.
- И-ах! И-ах! И-ах!
А вечером, не загаснет еще заря, не высыпят еще звезды над высокими соснами, над Ходынским полем,- уж несутся издалека звуки вальса. Ту... ту... ту...- трубят фанагорийцы в медные трубы на берегу Москвы-реки, на кругу, за лесом.
Катя в газовом шарфе, а с ней Капитолина - бегут на круг,- по дороге появляется из темноты высокий юнкер, расставляет ноги, подхватывает под руку бегущую девушку.
- Прошу на вальс.
Ну, как не закружиться голове? И возвращаются Катя с Капитолиной на рассвете, когда догорели в листьях фонарики, затихли шаги, упала роса на траву, на листья.
Перелезут через плетень. Ложатся в постель. Катя закинет руки, глядит в бревенчатый потолок.
- Капитолина, Капитолина, никто не может понять моих чувств.
В то лето фанагорийцы ушли на войну. Утром рано заиграли трубы в лагерях, и барышни, швейки, горничные, кто в туфлях на босу ногу, кто в накинутой на рубашку шали, простоволосые, иные заплаканные, и все печальные - собрались на поле.
Медленно, длинной пылящей колонной уходили фанагорийцы. На спинах до самого затылка навьючен скарб, штыки Торчат щетиной, топают тяжелые сапоги, лица строгие, разве крикнет с края кто помоложе: "Эй вы, голубки, прощайте!"
Верхом на смирной кобыле - командир, усатый, с подусниками, сидит бодро, глаз не видно из-под бровей. У стремени его шагает командирша, загорелая женщина с мальчиком на руках.
Вдруг высокий голос запел: "Взвейтесь, соколы, орлами",- и густая, тысячеголосая грудь подхватила песню. Заплакали женщины, побежали дети вслед. И колонна потонула вдали, в пыли.
Ушли,- и назад не вернулся ни один.
Катя стояла у дороги, и слезы текли у нее из глаз.
- Капа, Капа, жить неохота,- повторяла Катя и медленно вместе с женщинами и детьми вернулась в опустевший Серебряный Бор.