Максим ИВАНОВ
ПРИЗРАК ФУГИ
Повесть
1
В первый раз я влюбился студентом — но не в однокурсницу или девушку моих интересов, а в продавщицу на Комаровском рынке. Это была девушка сумасшедшей красоты — каждый раз, когда я подходил к торговому месту Аллы, у меня спина покрывалась потом и дрожал голос, а когда я решил, наконец, познакомиться, то и спросить ни о чем толком у нее не мог, не то чтобы пошутить (хотя нарочно сделал круг по Комаровке, репетируя фразы и настраивая голос на нужный тон). Она смотрела на меня, как на идиота, не понимая, чего я от нее хочу после того, как купил портмоне, — в то время как с каждой новой своей глупой фразой я влюблялся в нее все сильнее и безнадежнее. С тех пор ни она обо мне, ни я о ней не узнали ни на йоту больше, хотя однажды мы даже сходили в Ботанический сад, где я не нашел ничего лучшего, чем показывать ей фотографии, сделанные моим другом, начинающим фотографом, думая, что восторг перед его мастерством перекинется и на меня. Но глядя на эти фото с силуэтами костелов в сумерках, с огромными соснами, рухнувшими в реку, со взлетающими с воды лебедями, Алла только пожимала плечами и по-прежнему неподвижно смотрела в какую-то особенную даль, которая, казалось, никогда не выпадала из ее обзора. Я не унялся — и повез показывать ей замок Радзивиллов, о котором тогда, в девяностые годы, много говорили, но где мало кто бывал. Два часа мы тряслись в электричке, потом еще двадцать минут в ржавом автобусе до Несвижа, чтобы погулять по парку возле замка (в котором был санаторий), поесть взятых в дорогу бутербродов с вареной колбасой и выпить чаю из термоса в беседке на равелине. В этой беседке она и объявила мне, что у нее есть парень и что шансов у меня, в общем-то, никогда и не было.
Через две недели она уволилась с рынка, но в справочном бюро я узнал ее адрес и еще целых два года раз или два в месяц ездил к ее дому на улице Якубова. Всегда одним и тем же маршрутом в темное время суток подходил я к девятиэтажке, где она жила на первом этаже, и подолгу стоял под окнами, ожидая, что вот-вот промелькнет ее тень на кухне или в гостиной, — и раза два или три мне на самом деле показалось, что я видел ее, такую красивую, такую близкую, что у меня нечеловечески начинало щемить сердце. За этим- то щемлением я и ездил туда, потому что больше рассчитывать мне было не на что. Через два года я случайно увидел ее с парнем — это был какой-то полуборов-полубульдог, невысокий, с заплывшей жиром спиной, переходящей в затылок, с тяжелой челюстью и маленькими злыми глазками. В один миг я освободился от своего наваждения и тотчас же, как только ощутил вкус свободы, поклялся себе, что никогда в жизни больше не буду ни к кому и ни к чему привязан, не буду строить долгосрочных планов, ставить труднодостижимых целей, и вообще — не буду цепляться за эту жизнь настолько, чтобы было жалко когда-нибудь с нею расстаться. Я больше не склонялся былинкой перед малейшим порывом ветра, не усматривал зловещих знаков судьбы в каждой ничтожной мелочи. Долгие годы я вообще не влюблялся, хотя девушек менял как перчатки. Я просто жил как жилось, и прошло почти двадцать лет, прежде чем жизнь, с ее ожиданием счастья, любви и чудес, с желанием познавать, создавать, строить и восторгаться, вернулась для меня на прежние рельсы.
Женился я тогда, когда понял, что вновь родившееся во мне желание дышать полной грудью сильнее опасений того, что моя семейная жизнь повторит бессмысленное отбывание срока на земле моих родителей. Дача, телевизор, подъем на работу, магазин, рассада на подоконнике, домашние тапочки оставили в моей душе сотни несмываемых следов, заполненных зловонной жижей безысходности. Не было в моем детстве ничего наводящего большую тоску, чем те минуты, когда, возвратившись из школы, в вечных осенне-зимних сумерках, заполнявших комнату, я включал единственный работавший тогда телевизионный канал, передававший позывные «Тэлестудьи “Ветразь”», и садился в кресло, не зная, к какому из ненавистных дел приступить в первую очередь. В холодильнике меня ждал обед, начинавшийся с супа харчо (почти всегда я тайно выливал его в унитаз), на письменном столе — домашнее задание, которое я никогда бы не делал, если бы не боязнь получить плохую оценку. Приходили с работы отец и мать — и тотчас появлялось какое-нибудь поручение по дому; не успевал оглянуться — наступал ужин, а за ним отбой, потому что наутро нужно было в полседьмого вставать в школу. И так год за годом. По сути, это все, что я запомнил из своей жизни с родителями в то время, когда она зависела от них, и разница между ними и мной виделась мне лишь в том, что если у меня еще был шанс уцепиться за выступы на стенах пропасти, в которую я летел со скоростью жизни, то у них, я подозревал, такого шанса не будет уже никогда, потому что существование, подобное моему, только на свой, взрослый манер, было выбрано ими добровольно и выглядело как главный этап их присутствия на земле.
Будущая моя жена работала учительницей математики, подрабатывая репетиторством, причем ко времени нашей встречи репетиторство уже отодвигало на второй план школу с ее бесконечными нагрузками, разнарядками, отчетами, дурами-завучами и маленькой зарплатой. Она была из тех вечно юных учительниц-практиканток, которые, сколько бы ни работали, никогда не превратятся в многоопытных мегер, испепеляющих класс ястребиным взглядом и подавляющих его начальственным ором. Ее большие светло-серые глаза, всегда словно искавшие поддержки в собеседнике, ее замедленные движения и тихие и одновременно отрывистые интонации в неожиданно высоком голосе, разумеется, не были оценены ни учениками, ни руководством школы. В первый раз мы встретились с Аленой в маленьком кафе напротив парка Янки Купалы, владелец которого устроил под высоким потолком дополнительный этаж. Сидя за игрушечным столиком у чердачного окна, глядя на промозглый пейзаж с плавающими в лужах огромными алыми листьями клена, мы проговорили с ней три или четыре часа, хотя единственное, что я запомнил из этой беседы, был ее взгляд, тогда еще такой непривычный, — вернее, то, что я увидел в этом взгляде, — робкое, свежее, сумеречное, скандинавское лето ее души. Мы пошли через парк, то и дело останавливаясь и прижимаясь друг к другу. Никогда не забуду, как она в первый раз обняла меня там, в глубине парка, — ни одна женщина до этого не вкладывала в объятия столько сокровенного, какого-то ускользающего, волшебного смысла. Как по-настоящему прекрасная мелодия состоит не из одного только ладно скроенного мотива — в ней чувствуется и глубина подачи, и одухотворенность исполнения, а иногда и вся непостижимая ценность бытия, — так и образ Алены после нашей первой встречи наполнился для меня дополнительным, высшим смыслом, подсказывавшим, что передо мной не просто красивая женщина — передо мной моя жена.
