В один из дней октября 1942 года в атаку на советские позиции в юго–восточной части Сталинграда были брошены соединения 3‑го пехотного полка 20‑й румынской дивизии из состава 4‑й армии генерала Константинеску, незадолго перед этим переведенные в город в помощь осаждавшим его немцам. Накануне румынам обещали, что их задействуют только для несения охраны в тылу, и, обманутые, впервые оказавшиеся в уличном бою, они были посланы немецким командованием на убой. Еще на подступах к тому кварталу, что им приказано было взять, пехотинцы попали под шквальный огонь советских пулеметов и в панике бросились врассыпную. Рядовой Иосиф Григориану, несколько отставший от остальных под тяжестью маузера и широкой, не по размеру выданной ему шинели, увидел лишь, как дрогнули и отшатнулись первые ряды его товарищей, как упал прямо перед ним что–то кричавший на бегу сержант. Через секунду атака захлебнулась в стонах и воплях раненых, в свисте прошивавших тела пуль, в разрыве накрывшего улицу минометного снаряда. Устрашенный, Григориану метнулся сначала в одну сторону, потом в другую, и, едва не сбитый с ног рухнувшим на него солдатом, бросился к темневшему в стороне проему подъезда. Мостовую за его спиной сотрясло новым разрывом, раздался чей–то отчаянный крик, прокатилась по улице осыпь беспорядочной ружейной стрельбы. Во мраке подъезда Иосиф споткнулся о груду битого кирпича, но тут же вскочил и ринулся вверх по гулкой, окутанной пыльным столбом лестнице. Перед его глазами промелькнула облупившаяся темно–зеленая краска перил, вывороченная из стены арматура, хрустнуло под ногой битое стекло. За каждым поворотом лестницы ему мерещился целившийся в него русский, но, подгоняемый звуками стрельбы, он поднимался все выше, пока на четвертом этаже, наконец, не ввалился наугад в одну из брошенных жильцами квартир. Настежь распахнутая дверь и сизый полумрак чьей–то покинутой прихожей были последним, что врезалось ему в память. В эту самую минуту улицу накрыло огнем русской артиллерии, и все вокруг потонуло в грохоте разрывов. Один из снарядов угодил в дом, в котором скрылся Иосиф, часть крыши и несущей стены обрушились и завалили вход в укрытие беглеца. Сам Иосиф, отброшенный взрывом в сторону, ударился головой о стену и потерял сознание.
* * *
Когда Иосиф пришел в себя, бой снаружи уже утих, лишь где–то в отдалении раздавались одиночные винтовочные выстрелы. За окном понемногу смеркалось, в комнате сгустились фиолетовые тени. В воздухе в лучах заходящего солнца клубилось облако белесой, медленно оседающей на пол пыли.
Голова Иосифа раскалывалась от удара, мучительно ныло ушибленное при падении плечо. В стороне валялась сброшенная взрывом каска.
Лишь после некоторого усилия он сообразил, где находится, почему лежит на полу. Вспомнив ужас недавней атаки, грохот и крики раненых, Иосиф вздрогнул. Ему вдруг захотелось притвориться мертвым или заползти куда–нибудь и спрятаться до наступления темноты. Квартира, как, вероятно, и весь дом, была пуста, иначе за то время, что он провел без сознания, его непременно нашли бы, но страх рисовал ему притаившегося рядом врага, и некоторое время он пролежал без движения, напряженно вслушиваясь в окружающую тишину. Лишь убедившись, что поблизости никого нет, он заставил себя встать и оценить свое положение.
Стоило ему приподняться, как ушибленное плечо заныло сильнее. Но перелома не было: рука двигалась свободно. Лишь на затылке вздулась преогромная, как грецкий орех, шишка.
Окно комнаты — просторного помещения, посреди которого стояли стулья и стол — выходило на улицу, где он и его товарищи попали под обстрел. Подкравшись к нему по усеянному осколками стекла полу, Иосиф осторожно выглянул наружу.
Мостовая была изрыта воронками от взрывов, тут и там среди груд вывороченного асфальта и кирпича лежали тела убитых. Присыпанные цементной крошкой и пылью, они казались совсем серыми, гипсовыми, точно застывшие в неестественных позах статуи. Здание напротив почти полностью обрушилось при обстреле, из трех его этажей уцелел только первый. Вывеска над его входом была искромсана пулями и осколками. На первом этаже раньше, по–видимому, располагался магазин, в его высаженной витрине среди хлама и обломков виднелась большая, каким–то чудом уцелевшая керосиновая лампа. Дальше, к востоку, шел ряд поврежденных бомбежкой, частью занятых противником, частью пустынных кварталов, за ними вилась широкая свинцово–серая лента Волги. Позиции русских к северу, те самые, откуда по ним открыли огонь, отсюда видны не были — Иосиф опасался слишком высовываться из окна, но исходившая оттуда зловещая тишина явно намекала на чье–то присутствие. Тишина царила и в трехстах метрах к югу, где начинались укрепления немцев. Туда, за вал из колючей проволоки и наспех выдолбленных в асфальте окопов, должны были отступить те, кому посчастливилось выжить во время атаки, и здесь, на нейтральной линии между немцами и русскими, в живых, вероятно, оставался только Иосиф.
Приближение ночи позволяло незаметно доползти до своих и ему, но дожидаться ее здесь было опасно. Отбив атаку, русские сами в любой момент могли перейти в наступление, занять дом, в котором он находился, и, живо представив себе, как сюда врывается и выбивает ему зубы прикладом винтовки разгоряченный красноармеец, Иосиф решил не терять времени. Прикинув на глаз, где его меньше всего мог бы достать пулемет, он отстранился от окна и подобрал с пола оброненную каску.
