— Жизнь — дерьмо, а потом все равно подыхать, — пробормотала Элизабет Стюарт, когда высокий тонкий каблук подвернулся на камешке. Жаль итальянских босоножек. Оступившись, она чертыхнулась с естественностью уроженки техасского ранчо и, кривясь от боли, заковыляла дальше. Ничего, не развалится, дойдет. После всего, чем уже успела порадовать жизнь — два развода, не считая прочих бед, обид и разочарований, которых было больше, чем острых камней на мерзкой дороге, — это просто мелочи. И сравнивать нечего.
Слезы на глазах все-таки выступили, с этим Элизабет ничего не могла поделать. Именно такие мелочи и добивают. Можно стиснуть зубы, напомнить себе, что ты сильная, пережить, что тебя позорно, унизительно бросил тот, кого ты клялась любить и уважать до гробовой доски, но заставить тронуться с места замерший у обочины музейный экспонат шестнадцатилетней давности и доехать наконец до жалкой развалюхи, которую приходится теперь называть домом? Это уже слишком!
Она фыркнула, вытерла нос и действительно стиснула зубы, чтобы не заплакать. Господи помилуй, стоит только начать плакать по пустякам, плотина рухнет и хлынут слезы, тогда и утонуть недолго, не говоря уж о том, что потечет тушь «Элизабет Арден», а ее почти не осталось, и новую купить удастся не скоро. Жизнь продолжается, напомнила себе Элизабет, отчаянно моргая, чтобы загнать слезы обратно. Жизнь продолжается, несмотря на развод с Броком Стюартом, застрявший в кювете древний «Эльдорадо» и все то дерьмо, которым мерзавка-судьба щедро усыпает ее жизненный путь. Надо только идти дальше, шаг за шагом, а во что вляпаешься по дороге, совершенно неважно. Левой, правой — и больше ни о чем не думать. Или лечь, свернуться клубочком и ждать конца.
«Эльдорадо» притулился в километре позади у обочины, как свалившийся с лошади пьяный ковбой. Элизабет в последний раз оглянулась, сдвинула брови и зашагала дальше. Забудь она хоть ненадолго, что зла на весь мир, наверное, залюбовалась бы тем, что видит. Если на западе Техаса, где она росла, природа была дикой и угрюмой, то здесь, на юго-востоке Миннесоты, все дышало миром и покоем. Почти Вермонт, только без гор. Холмистая равнина переливалась всеми оттенками молодой зелени; кукуруза, овес, сочные дикие травы волновались под легким вечерним ветерком. Кое-где однообразие полей нарушали зеленые островки деревьев. Ветер шевелил кроны кленов и дубов, обнажал серебристую изнанку тополиной листвы.
К югу холмы переходили в долину извилистой речушки Стилл-Крик, так же назывался и близлежащий городок. Речка, точнее — заводь, была мелкая, грязноватая, с пологими берегами и всего-то метров шести в ширину. Над ней кружили тучи стрекоз; плакучие ивы почти смыкались наклоненными друг к другу вершинами, опустив к самой воде тонкие, гибкие ветви с узкими ленточками листьев. В засушливом Техасе Стилл-Крик непременно именовали бы рекой. Владельцы окрестных земель считали бы ее своей собственностью, ревностно охраняли и берегли, но здесь воды было вдоволь, и тихая заводь считалась не более чем украшением пейзажа.
Над всей этой пасторальной благодатью висели, грозя скорым ливнем, низкие свинцовые тучи. Элизабет вполголоса выругалась и попыталась хромать чуть быстрее. До дому оставалось около мили. Ближайшая ферма принадлежала семье из общины амманитов <Амманиты (по имени основателя Якоба Аммана) — религиозная секта. В Европе существует с XVII века, в США — с XVIII (в основном выходцы из Германии). Амманиты проповедуют отказ от роскоши и всяческих излишеств. Ведут подчеркнуто простую жизнь, лишенную удобств цивилизации, и почти не общаются с внешним миром. (Прим. пер.)> — их в здешних местах много, но там ей вряд ли чем-нибудь помогут. Телефона, чтобы вызвать буксир, у них нет; трактора, чтобы вытянуть ее машину из кювета, тоже. Такой роскоши, как холодное пиво, у божьих людей не водится. Короче, в этих обстоятельствах пользы от них, как от козла молока.
— Во всем, радость моя, надо видеть светлую сторону, — вслух произнесла Элизабет, поправляя на плече ремешок кожаной сумки от Гуччи. — Будь это в западном Техасе, стояла бы ты сейчас посреди степи, и до дому пришлось бы топать не меньше недели.
Вот бы потешался Брок, подумала она, с опаской поглядывая на наливающиеся тяжестью тучи. Посмотрел бы, как она ковыляет по разбитой дороге от захолустного городишки к дому, где он сам побрезговал бы держать собак, а проливной дождь льет прямо на ее любимую шелковую блузку от Армани… Элизабет ясно представила себе, как бывший муж, безупречно одетый, холеный, такой красивый, что рядом с ним Мел Гибсон чувствовал бы себя гадким утенком, смеется над нею своим недобрым, высокомерным смешком балованного богатого дитяти, который отобрал у бедной соседской девочки все игрушки и вытолкал ее за дверь.
Брок был богат до неприличия, и потому время от времени позволял себе быть редкостным говнюком. Впрочем, что толку вспоминать об этом теперь? Свободной рукой Элизабет убрала за ухо длинную прядь спутанных ветром черных волос, поудобней перехватила плоский виниловый портфельчик с логотипом «Кмарт» и прибавила шагу, стараясь не обращать внимания на острые камни, от которых почти не защищали ноги тонкие подметки.
