Весною поля вокруг Флиссингена, одного из главных нидерландских портов, чрезвычайно свежи и зелены, как и повсюду в Голландии. Что бы ни происходило вокруг, ничто не меняет привычные контуры этой однообразной местности. Среди неоглядных тучных лугов, местами еще покрытых лужицами от зимних дождей, стоят кирпичные фермы. Кое-где виднеются красные ветряные мельницы, крытые свинцом: внизу — на фоне синеватой равнины, полной влажных испарений, выше — на фоне неба с молочно-белыми пушистыми облаками, изредка серебрящимися под солнцем.
Весной 1772 года неподалеку от Флиссингенской гавани разыгрывалась сцена — гротескная и пасторальная одновременно, достойная кисти Брейгеля, Теньера и Вуверманса.
У подножия небольшого холма тек ручеек. Трава на холме была так высока, что по самую грудь скрывала трех породистых коров, бурых с белыми пятнами. На фоне единственного голубого клочка неба, которое было сплошь покрыто серыми густыми тучами, светлыми по краям, вырисовывались свежие зеленые кроны ветвистых ясеней и голландских берез, а вдали виднелось море. В тот день оно было темно-синим и гладким, как зеркало.
На берегу ручья расположились три девушки в красных полотняных кофтах и коричневых шерстяных юбках. Заголив руки и ноги, они стирали белье по заказам флиссингенских хозяек. Сам Рубенс залюбовался бы бело-розовой кожей и золотыми волосами веселых крепких прачек. Они пели и колотили вальками в такт песне.
Медные колокольчики на груди пасущихся на холме коров мелодично позванивали при каждом шаге. По временам коровы переставали щипать траву и жалобно мычали, беспокойно поглядывая в сторону города.
— Что-то Берта сегодня опаздывает, — сказала одна из прачек. — Заждались ее коровы. — Она огляделась и продолжала: — А где же ее черная телка Дурашка? Экая капризная скотинка: хоть бы когда паслась вместе со всеми, вечно шляется невесть где. А Берта чего ей только не прощает! Даже надела красивый красный кожаный ремешок для колокольчика.
— А я знаю, почему Дурашка у Берты в любимицах, — сказала другая прачка.
Все три валька замерли в воздухе. Самая любопытная прачка спросила:
— Так почему же?
— А потому, что Берте подарил ее Кейзер, когда Дурашка была совсем маленькая. Это сын фермера из Оутсрика, храбрый штурман Кейзер! Недаром Берта просила нас постеречь коров до обеда! Верно, с Кейзером, с милым своим, прощается: говорят, его «Вестеллингверф» скоро уходит из Флиссингена.
— Бедная! — сказала одна из прачек. — Грустно ей будет в праздник на базаре. Куда как скучно ходить туда без милого — даже потанцевать не с кем.
— И ни цветов, ни лент никто не подарит, — сказала щеголиха.
— И никто не угостит тебя горячим пивным супом и жареным мясом, не поднесет глинтвейна из испанского вина, — сказала лакомка.
Тут вдалеке послышалась песня, и вскоре появилась молочница Берта.
Берта была ловкая, высокая и сильная девушка, румяная, с полными щеками и алыми губами; ее светлые волосы выглядывали из-под черного бархатного чепца. Юбка на ней была красная, кофта коричневая. На белых мускулистых плечах она несла коромысло с двумя медными, блестящими, как золото, ведрами.
— Берта, Берта, — сказала одна из прачек, — белая корова уже два раза тебя звала. Гляди, рассердится она на Кейзера, что так долго тебя не пускал.
— Да нет, — отвечала Берта весело, немного покраснев, — не за что белой корове сердиться на Кейзера. Он сейчас промеряет Верифульские проливы: говорят, там нанесло песчаных отмелей. А я стояла на высоком берегу и любовалась на его парусную лодку. Далеко-далеко у Тилгборкской бухты виднелась она, как черная точка посреди моря. Словно черный буревестник с белыми крыльями качался на волнах.
— Я же говорила, что ты была с Кейзером, — засмеялась прачка в ответ.
— Что делать, сестрички, — вздохнула Берта, — уж если девушка решила пойти за моряка, часто придется ей бывать с милым лишь в мыслях, как я с Кейзером сейчас. Хорошо еще, если на море нет бури, а то бедная девушка, хоть сама и под крышей, сильно переживает да мучается. Молит она Богородицу о спасении корабля, а губы — холодные да бледные.
— Это правда, — сказала одна из прачек. — А я вот полюбила ткача Виллема, так он от станка только затем и отходит, чтоб взять меня под локоток в воскресенье. Да к тому же нет у него ни куртки с галунами, как у мейстера Кейзера, ни красного пояса, ни серебряной блестящей цепочки на шее: он не дарит мне красивых ракушек и индийских платочков. Но зато я вижу его каждое утро и сплю спокойно, когда над морем свищет буря.
— Твоя правда, Катарина, — грустно сказала Берта. — У ткача, что спокойно ткет паруса, доля завиднее, чем у храброго моряка, что ставит его паруса на ветру.
И чтобы отвлечься от грустных мыслей, Берта, заметив, что не хватает ее любимой телки, спросила прачек:
— А где же Дурашка? Давно она убежала?
Не успела она произнести это, как из рощицы, окружавшей луг, выбежал испуганный молодой человек и шлепнулся на землю прямо под ноги прачкам.
Девушки сначала тоже перепугались и громко завизжали, но потом, узнав его, расхохотались. А Берта хохотала до бесчувствия, раскрасневшись, как вишня. Она показала рукой на Дурашку (та, задрав хвост, бежала за молодым человеком, которого она-то и напугала) и закричала: