Приходится признать, что знакомство Скороспелки с цивилизацией не ознаменовалось каким-либо решительным улучшением ее нравов. После открытия знаменитой жилы «Эврика» можно было видеть, как обычно в таких случаях, наплыв игроков и содержателей кабачков, — но это принималось как нечто само собой разумеющееся. Досадно было другое — после постройки церкви и нового здания школы возникла необходимость запирать двери, вместо того чтобы держать их открытыми для любопытства и соблазна проезжих. Движимое имущество уже нельзя было оставлять ночью на улице, полагаясь, как прежде, на взаимное доверие граждан. Появление большего количества денег в стане и установление процентов положили конец обычаю брать друг у друга взаймы. Люди победнее либо воровали все необходимое, либо добывали его другим столь же нескромным способом. На единственной улице поселка, длинной и неровной, можно было увидеть людей побогаче, но в большинстве своем они утратили суровое достоинство первых поселенцев, а хорошенькие личики гуляющих барышень почти все были нарумянены. Во время перемен, происходивших в Скороспелке, ее юная неиспорченная натура, можно сказать, боролась со зрелыми пороками цивилизации, а через два года исчезло даже самое название поселка. Особым постановлением местной законодательной власти растущий город был переименован в Эзерли, по имени Питера Эзерли, владельца прииска «Эврика». Питер Эзерли принес в дар городу «Водокачку» и «Водочную мельницу», как теперь называли новую гостиницу с ее барами, отделанными позолотой. Однако даже в самый последний момент новое название оставалось под сомнением. Романтически настроенная дочь пастора высказала соображение, что мистера Эзерли теперь следует называть «Эзерли из Эзерли». Этот аристократический титул находился в таком противоречии с демократическими принципами, что оппозиция только тогда отступила, когда кто-то скромно заметил, что каждый может называть Питера Эзерли «Эзерли из бывшей Скороспелки».
Возможно, что именно этот случай впервые пробудил в Питере Эзерли мысль о значении его имени и породил некоторое беспокойство относительно его происхождения. Откровенно говоря, отец Питера Эзерли был просто приверженным к сельской жизни эмигрантом из Миссури, а его мать стирала на поселенцев. На пути в Калифорнию Эзерли очень страдали от жажды и голода, к тому же они были захвачены индейцами, которые десять месяцев продержали их в плену. Мистер Эзерли-старший уже не смог оправиться от лишений, перенесенных в плену; он умер вскоре после того, как миссис Эзерли родила близнецов — Питера и Дженни. Этих сведений Питеру Эзерли было маловато для того, чтобы прославить свое имя с помощью ближайших предков; однако «Эзерли из Эзерли» звучало приятно и, как выразилась молодая особа, напоминало о феодальных временах и почестях. Считалось вполне достоверным (и это отмечалось даже в кратких записях о знаменательных событиях в жизни семьи на первом листке библии), что прадед Питера Эзерли был англичанин, который переселился со своим единственным сыном во владения его величества в Виргинию. Однако неизвестно, был ли он осужден на изгнание за религиозные или политические убеждения или просто принадлежал к числу «новичков», отданных на выучку, которые составляли большую часть американской иммиграции в те времена. И все-таки «Эзерли» было, несомненно, английское имя, оно даже внушало мысль о почтенных и владетельных предках, и Питер им гордился. Он косился на своих сограждан — ирландцев и немцев — и любил поговорить о «породе». Но два обстоятельства огорчал его: внешностью он совсем не походил ни на англичанина, которого можно было увидеть на сцене театра в Сан-Франциско, ни на старателя приискового района, а акцент у Питера Эзерли был, несомненно, юго-западный. Он был высокого роста, смуглый, с глубоко посаженными глазами на неподвижном лице; в тридцать с лишним лет у него была все еще прямая, во гибкая и мускулистая фигура. Его легко можно было бы принять за обычного американца, если бы не одна особенность — нос у Питера был явно римский, что придавало ему аристократический вид. Чем-то он походил на Авраама Линкольна, а рост, меланхолическая фигура, длинные руки и ноги напоминали Дон-Кихота; ничто не выдавало в нем англичанина.
Вскоре после того, как город получил имя Эзерли, произошло событие, которое вначале поколебало, а затем еще более укрепило тихую мономанию Питера. Его мать в течение двух последних лет находилась в частной больнице для алкоголиков, куда попала из-за некоторых привычек, усвоенных в первый год вдовства, когда она стирала белье для поселка. Это всегда вызывало откровенное сочувствие Питеру в Скороспелке, но в городе Эзерли такое положение стало причиной скрытого упрека, хотя все знали, что богатый сын не жалел денег на содержание матери и что он и его сестра Дженни Эзерли часто ее навещали. Благодаря щедрости сына вдова подкупила одного из служителей и стала предаваться тайному пьянству. Однажды Питера Эзерли телеграммой вызвали в больницу. Он застал мать в бреду. Когда сознание на минуту возвращалось к ней, она звала сына и таинственным лихорадочным голосом говорила о «высоких связях» и утверждала, что он и его сестра «благородной породы». В сильных выражениях, усвоенных еще в те дни, когда вдову называли «старая мэм Эзерли» или «тетушка Сэлли», она заявляла, что они не какие-нибудь «болтуны из Индианы», или «мужланы из Кентукки», или «накипь с севера» и что она еще доживет до того, что увидит детей своих «снова хозяевами на собственных землях и на землях своих предков». Снотворное несколько успокоило миссис Эзерли, но ее состояние едва ли стало менее плачевным. Она снова узнала сына и, чувствуя, что силы ей изменяют, насмешливо поблагодарила его за то, что он пришел «проводить ее», и поздравила: скоро он будет избавлен от необходимости тратить из гордости деньги на содержание матери и лгать, что таким образом пытается «вылечить» ее. Она знала, что Сэлли Эзерли из Скороспелки, по мнению его новых «благородных» друзей, неподходящее общество для «Эзерли из Эзерли»! В ее плаксивом голосе звучала горькая обида, а налитые кровью слезящиеся глаза блестели зловещим блеском. Питеру стало не по себе: он почувствовал, что в упреках матери есть доля правды, но любопытство и волнение от ее слов пересилили угрызения совести. Он быстро сказал:
