Предатель

Автор от всего сердца благодарит Сергея Львовича Устинова, без дружеского участия и внимания которого эта книга не могла бы появиться на свет, Ольгу Витальевну Козис, оказавшую автору неоценимую помощь в работе, доктора медицинских наук Ирину Владимировну Котову, не жалевшую времени и сил для разъяснения начал врачебного дела, Дмитрия Евгеньевича Аболина, Владимира Алексеевича Губайловского, Елену Александровну Костюкович, Владимира Николаевича Медведева, Людмилу Алексеевну Синицыну, Андрея Алексеевича Таля (в траурной рамке), Владимира Петровича Фетисова (в траурной рамке), бескорыстно помогавших советом, добрым словом, свежей мыслью, важными сведениями.

Автор выражает искреннюю признательность и глубокое уважение многим и многим авторам книг и записок из библиотеки «Воспоминаний о ГУЛАГе», созданной и бережно хранимой попечением Музея и общественного центра им. Андрея Сахарова (http://www. sakharov-center.ru), а также Общественному фонду «Покаяние» (г. Сыктывкар, http://www. pokayanie-komi.ru/main).

Роман основан на действительных фактах и документах. Все персонажи вымышлены. Любое совпадение с судьбами реальных людей является случайным.

Пламенный прямоугольник переполз на шкаф, время заворачивало к пятому часу; поглядев на циферблат, Бронников захлопнул книгу.

— Вставайте, граф. Вас ждут великие дела.

Портос, приняв, вероятно, слова на свой счет, нехотя поднялся. Цокая когтями, побрел в прихожую. Сел и, громко стуча мослом о паркет, подробно почесал брюхо. После чего юркнул в приоткрытую дверь детской.

Бронников тоже заглянул.

— Лёшик, слышишь, что сказал? Подъем.

Сын в ответ протестующе дрыгнул ногой.

— Я не Лёшик! Сколько раз говорить!

— А кто?

— Алексей!

— Хорошо, Алексей. Пробуждайся.

— Не хочу.

— Почему?

Сопение.

— Потому что ты всегда одно и то же. Вставайте, граф, вставайте, граф…

Повернулся от стенки. Мордаха заспанная, розовая в клеточку.

— Сколько раз говорил: не спи на авоське, — укорил Бронников. — Пойди к зеркалу, увидишь…

Сел, свесил ноги, побрел, ворча и спотыкаясь. А пока высматривал себя, еще большеголового, но уже почти шестилетнего, в сумрачном зеркале прихожей, проснулся окончательно.

Но за стол уселся все еще с вызовом, демонстративно болтая ногами.

— Молоко не буду! Там пенка.

— Здрасти. В птичьем пенок не бывает.

— Вот ты и вчера говорил птичье.

— И что?

— А мама говорит: порошковое.

— Вчера вообще молока не пили.

— А что же?

— Кефир.

— Ну позавчера… все равно!

— Скажешь тоже — позавчера. Кто старое помянет, тому глаз вон. Ешь, а то мама придет, не успеем альбом посмотреть.

— Какой альбом?

— Артем вчера принес.

Минут через десять плотно угнездились на диване: сдвинули коленки, разложили тяжелую, как дубовая доска, фолиантину.

— Читай.

Алексей нахмурился:

— Длинновато…

— Ничего. Это не роман. Не сократишь.

С запинками, но все же довольно исправно прочел:

— Василий Васильевич Верещагин… да?

— Точно. Василий Васильевич Верещагин. Вот он сам на портрете…

— Бородатый.

— Куда путешественнику без бороды. Это статья для умных дядек… понаписали. Стоп.

— Зима…

— Да еще какая! Видишь, снег-то на ветках: топнешь — он и осыплется… когда такой бывает?

— Когда мороз.

— Точно. Легко ли на таком морозе стоять?

— Не знаю… А что они вообще стоят на морозе? Шли бы домой…

— Домой нельзя. Они в засаде. Француза подстерегают. Видишь, так и называется: «Не замай, дай подойти». Мол, тихо, мужики! Пусть враг ближе подтянется. Тогда и ударим — чтоб наверняка.

— Война, что ли?

— Война. Двенадцатого года. Когда Наполеон Москву взял.

— Прямо Москву?! — не поверил сын. — Нашу Москву?!

— Ну да. Вот, видишь — Наполеон. Спрятался в Кремле… смотрит из-за стены, как город догорает.

— Жи-и-ирный, — с оттенком неприязненного удивления заметил Алексей: смотри-ка, дескать, сам такой жирный, а сам Москву взял. — А потом?

— Он думал, если Москву сдали, победа его. Думал, к нему на поклон явятся, признают его власть, как везде… А не тут-то было. Жители разбежались. Город сгорел, считаные дома уцелели… Ни фуража, ни провианта. Что делать? Надо отступать… А тут откуда ни возьмись — снова Кутузов Михайло Илларионович! Поначалу уклонился, армию сберег, а теперь вот, видишь: «В штыки! Ура! Ура!»

— Урррр-а-а-а!

— Да-а-а… Победили французов. Дальше Туркестан…

Осторожно переворачивая проложенные калькой листы, перебирались из пространства в пространство. Каждое полнилось дальними, едва угадываемыми звуками — из одного доносился гаснущий шум реки, из другого — веяние степного ветра; опаляло лицо звенящим жаром раскаленного песка… подрагивала земля под копытами… свистели стрелы из кривых луков… затихал последний скрежет отработанной битвы…

— А этот, смотри, грустный. Солдат?

— Офицер. Видишь, погоны у него. «Туркестанский офицер, когда похода не будет». Так автор подписал.

— А когда поход?

— А когда поход, развеселится, наверное… на коня вскочит, шашку выхватит. «Эскадро-о-о-о-он! За мной!» И — вперед!

Бронников скосил взгляд: прищурясь, Алексей сосредоточенно пытался представить себе метаморфозу, которая вскоре произойдет с печальным офицером.

— А вот веселый! Он танцует?

На соседней странице в пронзительной мути солнца, в зыбком мареве мгновения, уже навечно застывшего и вместе с тем вечно длящегося (то есть до этой самой секунды дотянувшегося мгновения): запнувшийся, ошеломленный своим еще не до конца понятым несчастьем, не успевший осознать случившегося… и солнце-то, солнце лупит в самые глаза!.. Да что ж это, братцы!.. ах, не повезло!..