Глава первая. ВТОРАЯ СТОЛИЦА
Москва — город древний. По документам — почти девятьсот; по данным археологов — за тысячу, а отдельные поселения на территории города тянут и на две, три, четыре тысячи лет.
И все же банальную истину о древности Москвы можно повторять сколь угодно часто, но наглядно подтвердить нечем. В Москве нет ничего древнее самой Москвы и даже ничего столь же древнего, как сам город.
Кремль за свою историю несколько раз до основания перестраивался и тому, что стоит сейчас, — «всего» пятьсот, а некоторым постройкам в нем — едва полста. Самые старые из московских церквей примерно того же возраста. При всем уважении к храмам в минувшие столетия, их не только регулярно перестраивали до неузнаваемости, но и частенько сносили — то по ветхости, то из соображений благоудобства, то повинуясь изменчивой моде. И только престол утраченного храма устраивали в какую-нибудь другую церковь по соседству.
Лет тридцать назад автору этих строк довелось вести экскурсию по Покровскому собору (храму Василия Блаженного) для заезжего туриста-англичанина. Храм, к слову, тогда настоятельно взывал о реставрации и выглядел не лучшим образом.
По мере того как продвигалось знакомство с этим древним московским чудом (шестнадцатый век все-таки), лицо гостя становилось все более задумчивым и даже озабоченным. На выходе, благодаря и прощаясь, интурист обронил: «Приеду домой — займусь ремонтом. У меня дом тоже шестнадцатого века».
Вот что совершенно невозможно в Москве! Самому старому здесь от силы триста лет, но в таких домах не живут, а только служат. И вообще жить в доме, которому под сто годов, большинство москвичей считают для себя едва ли не оскорблением.
Непрерывное изменение и обновление — в самой природе Москвы. Она и в древности то и дело горела и возрождалась, и в новое время непрерывно перестраивалась. Может быть, потому что она женского рода, она и легкомысленна, и непостоянна. Ее поминутно тянет прихорашиваться и наряжаться — все равно кем: красавицей, кулемой или шутихой, главное, чтобы наряд радовал глаз новизной и пестротой.
Та Москва, исчезновение которой мы наблюдаем сейчас, появилась лишь на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков, и для ее возведения уничтожали предшествующий город, сложившийся после великого пожара 1812 года. И тогдашние москвичи смотрели на исчезновение своей Москвы с такой же печалью и ностальгией, с какими москвичи, изгнанные из города Наполеоном, взирали на висящее в небе зарево, и с какими их предки качали головами, глядя на послепетровские новизны…
Из всех архитектурных памятников в Москве девятнадцатого века признавались только Кремль, храм Василия Блаженного и Сухарева башня; почти все остальные исторические сооружения были в большей или меньшей степени перестроены и искажены — иногда до неузнаваемости — и тонули в массе другой застройки. Особенно неказисты были городские окраины, через которые впервые и попадали путешественники в Москву. Михаил Павлович Чехов (брат писателя) вспоминал, как шокировали его, приехавшего в 1870-х годах из Таганрога, по дороге с Курского вокзала (похожего на «сарайчик») на Грачевку «отвратительные мостовые, низенькие, обшарпанные постройки, кривые, нелепые улицы, масса некрасивых церквей и такие рваные извозчики, каких засмеяли бы в Таганроге»[1]. При этом он почти наверное проезжал Красные ворота, стоявший близ них храм Трех Святителей, Шереметевский странноприимный дом, ту же Сухареву башню и некоторые другие замечательные сооружения, которые просто не сумел заметить.
Москва всегда была контрастна, как контрастен сам русский характер. В ней перемешивалось древнее и новое, широкое и узкое, красивое и уродливое, трактиры и часовни, «нелепие и великолепие», как выражался писатель Дон Аминадо, в ней уют предпочитали красоте, а красотой почитали причудливость и яркие краски.
Нужно было родиться москвичом, чтобы любить этот пестрый, порой нелепый, ни на что не похожий, странно контрастный город, чтобы вполне замечать и ценить его специфическую красоту и оригинальность. Впрочем, бывало, и частенько бывало, что в Москву насмерть влюблялись и пришлые (вспомним хотя бы Владимира Алексеевича Гиляровского), и легко и навсегда ею усыновлялись.
Москва была неистребимо провинциальна и по-домашнему уютна, и по-домашнему же грязновата и «поношена». В Москве чтили традиции гостеприимства и взаимопомощи. Даже в низшем мещанстве, едва перебивающемся с хлеба на квас, ставили ребром последнюю копейку, чтобы угостить гостей, и на стол выставлялась лучшая посуда и лучшая еда. Даже здесь находились угол или место на печке для безродного сироты или «ничьей бабушки», которые обретали право на призрение просто потому, что у них никого нет. Родство в Москве считалось и почиталось очень дальнее, до седьмого колена, и как только степень родства определялась, все становились дядюшками и племянниками и обретали право на родственное участие, поддержку и воскресные семейные обеды. Поэтому и приветствовали москвичи друг друга троекратным целованием — по-родственному, к удивлению и раздражению питерцев и провинциалов. Не менее родства уважались соседство и землячество.