К пяти утра воздух стал сухим и теплым, как в хорошо натопленной комнате, а через пару часов тепло превратилось в изнуряющий зной, от которого не было спасения даже в тени. Воздух напоминал жидкое стекло, разогретое до температуры плавления, он слегка подрагивал, струился, лениво тек снизу вверх, заставляя заметно колебаться очертания предметов. Лес застыл в мертвенной неподвижности, вплавленный в это струящееся раскаленное марево, больше напоминая брошенный запылившийся макет или студийную декорацию. Не было ни шелеста листвы, ни шепота ветра в раскидистых кронах старых сосен, ни птичьего гомона — ни звука, ни шевеления, как будто лес не желал растрачивать по мелочам остатки сил, необходимые ему для того, чтобы противостоять убийственной жаре. Краски казались тусклыми, выцветшими, и даже привычные запахи хвои, разогретой сосновой смолы, мха и грибной прели вовсе отсутствовали. Лес пах горячей пылью, и при одном взгляде на него начинала мучить жажда. Под ногами при каждом шаге трещало, шуршало и похрустывало — трещал мелкий пересохший хворост, шуршала жесткая, будто вырезанная из пыльной бумаги, трава, похрустывал полумертвый от жары мох. Кое-где — редко, очень редко — из него выглядывали сморщенные, заживо мумифицированные шляпки каких-то полоумных сыроежек, чудом вылезших из земли себе на погибель.
В мертвом горячем воздухе разлилось какое-то недоброе напряжение, как будто ожидание и жажда были некими физическими величинами — осязаемыми, весомыми и способными постепенно накапливаться, как статическое электричество. Лес ждал воды — той самой воды, которая где-то далеко топила прибрежные поселки и мутными потоками низвергалась с горных склонов, сметая все на своем пути. Воды не предвиделось, зато огонь прятался где-то рядышком, поджидая удобный момент, чтобы вырваться на свободу и пуститься в бешеную пляску.
Грабарь понимал это как никто, потому что наблюдал эту печальную картину ежедневно. Лес был его рабочим местом, за сохранность коего Грабарь нес всю полноту ответственности — и по долгу службы, и по убеждению. Не то чтобы он был ярым защитником живой природы наподобие парней и девушек из «Гринпис», которые осаждают химические заводы, ядерные электростанции и берут на абордаж нефтеналивные танкеры. Ничего подобного! Андрей Грабарь ушел в лес не для того, чтобы оказаться поближе к деревьям, а для того, чтобы пореже встречаться с людьми. Люди неизменно ставили Грабаря в тупик с тех пор, как он вернулся с войны. Он их совершенно не понимал, а они, похоже, не понимали его, будто вернулся он не с Кавказа, а с другой планеты, и не вернулся даже, а так, прилетел в летающем блюдце с неизвестными целями. Он промучился в городе полтора года, а потом плюнул на все и ушел в лес — надел форменную фуражку с дубовыми листьями и поселился на старом кордоне.
Лес принял его больную душу, и здесь бывший сержант Грабарь обрел относительный покой. С начальством он не конфликтовал: не настолько оно, начальство, сошло с ума, чтобы ссориться с энергичным, исполнительным и непьющим лесником, который — вот чудеса-то! — работал не за страх и даже не за деньги, а вот именно за совесть. Обидишь его чем-нибудь, уйдет он — где потом другого такого найдешь? Что же до порубщиков, браконьеров и прочих нарушителей, то с ними разговор у Грабаря был короткий и жесткий. Под зеленой форменной рубашкой он носил линялый тельник в голубую полоску, а на плече — тяжелую тульскую двустволку, из которой, как было доподлинно известно всем жителям окрестных деревень, мог подстрелить комара на лету. Реакция у Грабаря была отменная, рука тяжелая, и на компромиссы он, как правило, не шел: денег ему хватало, а высказанные в сердцах угрозы местных алкашей — подстеречь, отполировать мослы, подстрелить, спалить и т. п. — вызывали у него только презрительную усмешку. Семьи у Грабаря не было и, похоже, не предвиделось, а за себя лично он не боялся, благо после близкого знакомства с орлами Басаева и Хаттаба здешние вечно пьяные ханурики выглядели безобидными.
В деревне его, мягко говоря, недолюбливали, но Грабарь по этому поводу не переживал. Лесник, егерь, участковый и вообще любой представитель власти, как ни крути, навсегда останется для людей опасным чужаком, притеснителем. Сколько бы он ни юлил, сколько бы ни прогибался, пытаясь сойти за своего, это у него все равно не получится: не тот у нашего народа менталитет. Он, народ, выпьет с тобой и поцелуется, а когда ты отвернешься, с наслаждением харкнет тебе на спину и за глаза обзовет дураком, а то и похлеще. Так стоит ли, в таком случае, прогибаться? Делай свое дело, охраняй лес и будь уверен: уж кто-кто, а деревья и кусты тебя не предадут.
Грабарь неторопливо двигался сухим сосновым бором, привычно придерживая на плече ремень висевшей дулом вниз двустволки и отгоняя веточкой назойливую мошкару, которая так и липла к разгоряченному, потному лицу. Потертый кожаный планшет дружески похлопывал его по левой ягодице, а по ребрам, противно щекоча кожу, медленно сползали струйки горячего пота. Под ногами тихо похрустывал пересохший мох, горячий воздух был густым, как кисель. Лес был сухим, как порох — настолько сухим, что Грабарю все время мерещился запах гари. На самом деле никакого запаха, конечно же, не было, и дыма не было тоже, но Грабарь то и дело останавливался и старательно принюхивался. Он понимал, что фантомный запах лесного пожара — шутка подсознания. В конце концов, если твердо уверовать в то, что в твоем доме поселилось привидение, и все время ждать встречи с ним, рано или поздно ты его обязательно увидишь. То же и с пожаром: Грабарь знал, что лес может загореться в любую минуту, днем и ночью думал, как этого избежать, засыпал с этой мыслью и с нею же вставал, так что не было ничего удивительного в том, что ему повсюду мерещился запах дыма.
![Крепкий орешек II. Шесть дней Кондора [сборник]](/storage/book-covers/8c/8c5930280aa7ec8fccf281cccb9a8482874dacc5.jpg)
