Значение:Желание обладать
Pyrorchi nigricans / Западная Австралия
Нуждается в огне, чтобы зацвести. Пускает ростки из луковиц, которые долгое время могли спать. Лепестки бледные, с глубокими темно-алыми прожилками. После цветения чернеют и выглядят так, словно обуглились.
В обшитом сайдингом доме, стоявшем в конце узкой дороги, девятилетняя Элис Харт сидела за письменным столом у окна и воображала, как огонь мог бы преобразить ее отца.
Перед ней на столе из эвкалипта, который смастерил отец, лежала открытая библиотечная книга. Там были собраны мифы об огне со всего мира. И хотя северо-восточный ветер приносил с Тихого океана соленый аромат, Элис чувствовала запахи дыма, земли и горящих перьев. Она читала вслух шепотом:
Птицу феникс поглощает огонь, чтобы она сгорела дотла и возродилась обновленной, перевоплощенной, преображенной – прежней и в то же время иной.
Элис провела пальцем по иллюстрации, на которой феникс восставал из пепла: его серебристо-белые перья сияли, крылья были распахнуты, а голова запрокинута в ликующем крике. Она инстинктивно отдернула руку, как если бы золотые, красные и оранжевые язычки пламени в самом деле могли обжечь. Вместе с порывом ветра в окно ворвался бодрящий запах водорослей; музыкальная подвеска в саду ее матери предупреждала, что ветер усиливался.
Перегнувшись через стол, Элис закрыла окно, оставив лишь маленькую щелочку. Она отодвинула книгу в сторону и, не отрывая взгляда от иллюстрации, потянулась за тарелкой с тостами, которые сделала несколько часов назад. Откусывая от намазанного сливочным маслом треугольника, она медленно жевала холодный тост. Каково это было бы, если бы отца поглотил огонь? Все его демоны сгорели бы дотла, и в нем осталась бы только лучшая его часть – она бы возродилась. Пламя вернуло бы его обновленным, превращенным в человека, которым он временами бывал: человека, который сделал для своей дочки письменный стол, чтобы та могла сочинять за ним истории.
Элис закрыла глаза, представив на миг, что море, шум которого она могла слышать через окно, – это ревущий океан огня. Смогла бы она толкнуть туда отца, чтобы его поглотило пламя, как феникса в книжке? Что, если бы он вернулся, тряся головой, словно пробудившись от плохого сна, и распахнул ей свои объятия? «Привет, зайчонок», – сказал бы он. А может, он просто стал бы насвистывать – руки в карманах, а в глазах улыбка. Быть может, Элис больше никогда не пришлось бы видеть, как его голубые глаза темнеют, наливаясь яростью, и краска сходит с лица, а в уголках рта собирается пена, бледная, как он сам. И не было бы у нее других забот, кроме как угадывать, куда дует ветер, выбирать в библиотеке книги и писать за своим столом. Преображенные огнем, прикосновения отца к телу матери, хранящему в себе ребенка, отныне несли бы только ласку, его прикосновения к Элис – только нежность и утешение. А главное, после появления младенца на свет отец стал бы лелеять его, и Элис не пришлось бы лежать без сна, раздумывая, как защитить свою семью.
Она захлопнула книгу. Тяжелый глухой стук эхом прошел по деревянному столу, занимавшему всю стену спальни. Он стоял перед двумя большими окнами, которые распахивались в сад с курчавыми папоротниками, оленьим рогом и кристией полусердцевидной, за которыми ухаживала мать, пока приступы тошноты не лишили ее сил. Буквально этим утром она пересаживала в горшки рассаду кенгуровых лапок, когда ее согнуло пополам и она бросилась в заросли папоротника. Элис читала за столом. Услышав, что ее мать тошнит, она выскочила в окно и приземлилась на рядки папоротников. Не зная, что еще предпринять, она крепко держала маму за руку.
«Я в порядке, – прошептала женщина сквозь кашель, стиснув в ответ руку дочери, прежде чем отпустить ее, – просто утренняя тошнота. Не бери в голову, зайчонок». Она запрокинула голову, чтобы глотнуть свежего воздуха, ее тусклые волосы откинулись назад и обнажили новый синяк: багровый, как рассветное море, он расплылся вокруг ссадины на нежной коже за ухом. Элис не успела вовремя отвести глаза.
«Ох, зайка, – с волнением в голосе проговорила мама, поднимаясь на ноги, – я отвлеклась на кухне и споткнулась. Из-за ребенка у меня постоянно кружится голова». Она положила одну руку на живот, а другой принялась убирать частички грязи с платья. Элис потупилась и стала рассматривать ростки папоротника, сломавшиеся под весом матери.
Вскоре после этого родители уехали. Элис стояла у входной двери до тех пор, пока облако пыли от отцовского грузовика не растворилось в синеве утра. Они поехали в город на еще одно обследование, чтобы проверить, все ли в порядке с ребенком; в грузовике было только два места. «Будь умницей, милая», – попросила мать, слегка касаясь губами щеки Элис. От нее пахло жасмином и страхом.