Последний день жизни

…Кончался последний день сопротивления Коммуны.

Совершенно обессилевший, Эжен Варлен сидел на обрыве, на крутом склоне Монмартра, недалеко от площадкп, откуда немногим более двух месяцев назад красноштанные солдаты Версаля, по приказу Тьера и коменданта Парижа генерала Винуа, пытались увезти стоявшие здесь пушки. А пушки были отлиты на пожертвованные голодающим народом деньги и установлены на холмах Монмартра, Бельвиля и Бютт-Шомона для защиты города от осадивших его прусских армий. Да, именно отсюда, с Монмартра, началась героическая, самоотверженная, но теперь уже безнадежная борьба трудового Парижа с коронованными и некоронованными властителями Тюильри и Версаля.

Хотя, нет, Эжен, ты не прав! Никакая борьба с насилием, даже если она кончается поражением, не может остаться бесплодной: будущие поколения извлекут из нее наглядный и полезный урок. Ваши трагические ошибки и сама ваша гибель многому научат тех, кому суждено сменить вас на земле. Ведь растерзанная, распятая Коммуна — не последний взлет человеческого духа, когда-нибудь настанет век победоносных революций, не всегда же будут править миром титулованные и богатые мерзавцы! Несмотря на нынешний кровавый разгром, необходимо сохранять веру в будущую победу. И если суждено сегодня или завтра умереть, надо принять смерть достойно и мужественно. «Коммуна побеждена — да здравствует Коммуна!»

Сквозь дым пожаров Варлен смотрел на раскинувшийся внизу, объятый огнем Париж, который коммунары пытались, но не сумели навсегда освободить от самовластия сильных и алчных мира сего.

Кончался день, но сумерки не опускались на город, потому что гигантским костром пылало внизу бывшее гнездо императоров — Тюильри, да и вся улица Риволи, самая длинная улица Парижа, охваченная пламенем, огненной полосой рассекала город. За ней, в просвете меж домами, в редких разрывах клубов дыма, багровыми отсветами поблескивала Сена. Чуть левее Тюильри таким же костром полыхала Ратуша. Пронизанный языками пламени дым вздымался над зданием Министерства финансов, над Дворцом Почетного легиона, в Ситэ горели Префектура и Дворец юстиции. Во многих местах Бельвиля и Мепильмоптана бушевали пожары. Они возникали не только от зажигательных, керосиновых и нефтяных снарядов осаждавших, коммунары сами пытались стеной огня остановить или хотя бы задержать наступление врага… И где-то там, в районе Бельвиля и кладбища Пер-Лашез, еще гремели выстрелы — кто-то из последних героических безумцев продолжал сражаться на уцелевших баррикадах…

Варлен сидел лицом к пылающему городу, который так любил и одновременно ненавидел, спиной к ветряным мельницам Монмартра — одна из них, налево от него, рассыпая фонтаны искр, размахивала горящими решетчатыми крыльями. Чуть повернув голову и скосив взгляд, Варлен сквозь ветви жасмина видел эту мельницу, видел, как по улице Розье, гогоча и перекликаясь, проходили взводы вражеских солдат и с победным видом гарцевали на откормленных конях офицеры генералов Галифе и Сиссе. Мелькали сверкающие сабли, синие кепи с белыми околышами, серебряными и золотыми галунами. На рукавах у большинства прохожих пестрели трехцветные повязки — снова воскрес старый символ на месте праведного знамени Коммуны, окрашенного кровью четырех революций и множества восстаний.

Иногда, подталкивая штыками и прикладами, грозно покрикивая, солдаты гнали по направлению к 37-му бастиону арестованных и пленных. Среди них были не только национальные гвардейцы, но и женщины, старики, даже дети. На миг Варлену показалось, что в толпе обреченных он узнал чуть сутуловатую фигуру Марианны Мишель, матери Луизы. Парижане прозвали Луизу за ее мужество и доблесть Красной девой Монмартра.

Возможно, и меньшего из братьев Эжена, хромоногого Луи, сейчас вот так же ведут на расправу, подталкивая в спину штыками… Бедный, дорогой Малыш! Так горько сознавать, что именно деятельность Эжена в Интернационале и Коммуне поставила Луи под вражьи пули.

Скорее бы наступила ночь, тогда попытаюсь добраться до рю Лакруа. Может, еще не поздно, и квартира не разгромлена солдатами и полицией и удастся спасти Малыша хотя бы ценой собственной жизни. Все равно, если не сегодня, то завтра враги опознают меня. В их глазах я — один из главных «преступников», не зря же в трех из двадцати округов Парижа избиратели опоясали меня красным шарфом с золотыми кистями, почетной регалией члена Коммуны… Если Луи арестован, его уже не спасти, но в душе теплится надежда, что он догадался укрыться, спрятаться, у нас с ним в Париже много друзей…

И еще одна пугающая мысль. А что, если при обыске на рю Лакруа ищейкам Версаля удалось обнаружить нехитрый тайничок, где Эжен хранил документы Парижского бюро Интернационала, письма Маркса, адресованные ему и Лео Франкелю, списки тех, кто по его рекомендации вступил в Интернационал? Прп обнаружении списков всем поименованным там, а возможно, и их семьям грозит гибель. Коммунары за эту неделю убедились, что Версаль Тьера и его генералов не знает милосердия, никому не дает пощады.

Как, оказывается, правы те, кто советовал хранить подобные документы вне дома, в недоступных для врага местах. Но мы все, в том числе и я, безоговорочно верили в окончательную победу Коммуны, верили хотя бы потому, что считали ее единственно справедливым правительством парода…