Она ждала его пять лет, а он приехал через десять. Она ждала его молодым, веселым, таким нежным и заботливым, каким он был в последний вечер, а он теперь был изрядно погрузневшим, с большими залысинами на лбу, и равнодушными, слегка навыкате глазами.
Он пришел под вечер, с маленьким красным чемоданчиком в руке, и красное солнце багровело за его спиной. Мария Плетнева прежде всего увидела это огромное солнце, этот разъяренный красный шар, а потом уже на его фоне проступил Василий. Она замерла от неожиданности посреди своего двора и глупо смотрела на то, как приближается Василий, как он отворяет калитку и, твердо переступая ногами в кирзовых сапогах, подходит к ней. И еще Мария обратила внимание на то, что носки у сапог побелели от носки, и уже не подвернуты голенища, как это было модно десять лет назад, и прямыми раструбами подпирают колени.
Василий поставил чемодан на землю, провел круглой ладонью по волосам и глубоко вздохнул.
— Вот я и пришел, — сказал он грубоватым с хрипотцой голосом и опять тронул свои волосы ладонью, словно бог весть какую прическу охорашивал.
С минуту Мария молчала, вытаращив на Василия изумленные глаза и теребя рукой ворот синей блузки. А потом вдруг сощурила узкие, с раскосинкой глаза, уперла руки в полнеющие бедра и со всем презрением, на которое только была способна, насмешливо заговорила:
— Значит, явился, милок? Осчастливил. А тебя тут ждали, ждали, да уж все жданки и проглядели. Ах ты, сердешный. Да чем же мне тебя угощать? Какие сладости на стол выворачивать? — И вдруг Мария перешла на крик: — А ну, пошел вон! Черт плешивый! Вон со двора! Чтоб духу твоего через пять минут здесь не было...
Василий опешил. Он знал, что калачом здесь не встретят, но чтобы так вот... И кто? Марийка!
— Да ухожу, ухожу, — растерянно пробормотал Василий, — не кричи ты так. Всех соседей переполошишь.
Он взял чемоданчик, в смущении покосился на соседские дворы и молча пошел к калитке.
— Иди к Таське Хохряковой, — крикнула вслед Мария с издевкой. — Она примет. Она тебя и водкой напоит, и приласкает, пень горбатый.
Василий был уже далеко, и солнце почти до половины за дальние сопки закатилось, а Мария все еще продолжала что-то сердито ворчать, и до самого вечера яростно бросала колотые дрова в поленницу.
— А Митьку сопатого помнишь? — спрашивала Василия сухонькая, юркая Тася Хохрякова. — Ну тот, что у бабки Неверовой петуха стащил? Так вот, значит, в люди выбился. В городе ремонтной конторой заведует. Приехал как-то на легковой, важный, куда там. Сам дома водку жрал, а шофер-то ждет его, ждет в машине. Так целый день и прождал голодом. А вот Никифор, что на задах жил, прошлым летом скончался, через год после твоей матушки. Чахоткой изошел...
Тася разливает в стаканы вино, двигает ближе к Василию тарелку с огурцами, а за окном уже ночь. Беленькие занавески на кухонном окне слегка раздвинуты, и прямо в глаза Василию плывет полукруглая луна.
— Эх, Вася, Вася, — вздыхает Тася, — а какие теперь люди пошли. Вон у Матрены Грековой внучок, за три года пять классов осилил. А я-то как вспомню — один стишок два года учила. Но уж зато запомнила на всю жизнь, кажись. Айнц, цвай, драй, фир. Ин ды шуле геен вир. Ин ды шуле комен вир, унд бекомен финф унд фир. Это на немецком, Васенька. Эх, а может, и в нас чего такого было, да только учителя никудышные попадались. Я вот как вспомню Григория Ивановича. Ну какой он к фигу учитель был? Если по сегодняшним меркам — пьяница... Пьяница, да и только, хоть и хороший человек.
— Это он после войны такой стал, — тихо говорит Василий, — после ранения запил. А раньше-то, говорят, в рот не брал... А что, работает он еще в школе-то?
— Какой там, — махнула рукой Тася и подперла голову кулачком, — давно уже воду по домам возит. Недавно был, ты его чуток только и не захватил.
Василий берет в руки стакан, смотрит его на свет и, может, впервые жалеет о том, что стольким событиям в родном селе он не был свидетелем. Что столько тепла и доброты отдано чужим людям, совершенно случайным в его жизни. Но, с другой стороны, повидал он белый свет, пожил весело и свободно, а в деревне разве этак можно? Ну, женился бы он на Марии, ну, дети пошли бы, заботы, обязанности — разве куда сорвешься. Так бы и высидел свой век у одного порога.
— Выпьем, что ли? — встрепенулась Тася и, не дожидаясь Василия, запрокинула маленькую головку с рыженькими завитками у висков, обнажились остренькие ключицы, и едва заметно проступили груди под вязаной кофтой...
— Василек-Мотылек, — вздохнула Тася, — а и любила же я тебя. Век не забуду, как ты меня с лодки на озере выносил. Ты ведь нас тогда полдесятка перетаскал, и Марийку тоже, а мне казалось — меня только одну. Да думаешь, я той воды испугалась, тю..ю, держи карман шире, забоюсь я, как раз. Мне тебя обнять хотелось. А Марийка, змея, вмиг все усмотрела, — Тася смотрит на Василия круглыми, доверчивыми глазами и тихо спрашивает: — Ты-то хоть помнишь?
— А то, — смущается Василий и двигает табуретку подальше от стола. Теперь ему уже не видно луны, но тускло и далеко светят для него звезды. Василий в задумчивости смотрит на них и не видит себя молодым. Так что-то, какие-то обрывки, а чтобы целыми картинами, как у Таси, этого нет.
