Давным-давно, когда шла война, в мае тысяча девятьсот сорок второго года, я окончил курсы младших лейтенантов и получил назначение в миномётный полк, в падь Урулюнтуй. Почти год мечтал я попасть на войну, а оказался опять далеко в Забайкалье, у самой маньчжурской границы. Голые рыжие сопки окружали эту падь и, расступаясь, открывали выход в плоскую пустую степь. На самом её краю полыхали багровые закаты и каждый вечер таяло дымное облако — след поезда, умчавшегося куда-то на запад.
С утра до вечера в пади шли занятия — с огневыми расчётами, с разведчиками, связистами. И, казалось, всё приближало час, когда мы погрузимся в эшелон и поедем на фронт. Но вскоре наш миномётный полк из резерва Ставки передали командованию Забайкальского фронта. Нам было приказано поддерживать стрелковую дивизию и вместе с ней прикрывать границу: японцы, даже не маскируясь, выдвинули против нас части вторжения, иногда оттуда постреливали, иногда небольшие группы проникали на нашу сторону, резали линии связи, проводили топосъёмки, угоняли колхозный скот, подкладывали мины, на которых потом кто-нибудь из наших подрывался.
А с фронтов приходили вести одна хуже другой. Начавшееся было стремительное наступление на Харьков захлебнулось, и наши дивизии неожиданно оказались з глухом окружении. Рухнул Крымский фронт, шла осада Севастополя, началось наступление немцев на Кавказе, на Центральном фронте, под Ленинградом. Отогнанные от Москвы прошлой зимой, они стояли всё же так близко, что, казалось, могли снова достичь её окраин за день-два.
«Оставили… Отошли… Отступили. Вели ожесточённые бои с превосходящими силами…» — вещал скорбный голос диктора из чёрного круга репродуктора.
И нам хотелось что-то сделать немедленно, чтобы хоть как-то помочь тем, кто держался, должно быть из последних сил, в этих ожесточённых боях и, наверное, ждал, ждал и ждал помощи. А мы, связанные угрозой японского вторжения, не могли никуда двинуться. Многие мои товарищи по школе, по институту, где я успел проучиться два года, или по тем же курсам младших лейтенантов воевали на разных фронтах. И только, казалось мне, один я всё ещё готовился к будущим боям: то служил на погранзаставе после призыва, то учился на курсах, а теперь вот каждый день веду учебные бои со своими миномётчиками.
Сколько времени мне ещё их вести? Ведь теперь я уже не тот наивный студент, побежавший год назад в военкомат с боязнью, что войны на мою долю не останется, и смутно представлявший — что же буду делать там, на войне. Правда, я умел стрелять из винтовки, метать гранату, ходить на лыжах, и, пожалуй, всё. А теперь я обучен командовать миномётным взводом и батареей, читать карту, вести разведку, короче — теперь я стал военным. И если нельзя отправить на западный фронт ни нашу тридцать шестую армию, ни даже наш миномётный полк, то что изменится, если туда уедет один младший офицер?
Поэтому я вскоре написал рапорт с просьбой отправить меня в Действующую армию. И, довольный собой, вышел из саманного побелённого домика, где жил вместе с тремя автотехниками. Бодро я шагал мимо землянок и складов, огороженных колючей проволокой, мимо водокачки, клуба, длинных деревянных казарм, мимо единственного кирпичного дома — штаба полка, к большой землянке, в которой помещалась наша офицерская столовая. Там ещё было пусто, на обед я пришёл самым первым и сел на своё обычное место в углу. Все столики были покрыты бледно-жёлтой клеёнкой, на каждом одиноко стояла консервная банка с крупной кристаллической солью. Из полевой сумки я достал солдатскую ложку, подаренную на заставе, когда я уезжал на курсы. На её черенке было написано: «Помни пограничные ночи!»
Да разве забудешь их, пограничные ночи?
… На миг я будто вновь вижу, как в сумерках мы выходим из деревянного домика нашей заставы и бесшумно, по двое, направляемся на свои участки, охранять границу. Я чувствую на плече ремень винтовки и след в след ступаю за старшим наряда. Слева темнеет колючая проволока, натянутая на невысокие столбы, с подвешенными на ней пустыми консервными банками, и свежевспаханная земля контрольно-следовой полосы. За ними лежит Маньчжурия, чужая враждебная страна. Быстро темнеет, я вглядываюсь, вслушиваюсь в эту темноту, и в посвистывании ветра, в шуршании накрапывающего дождя мне кажется, что с той стороны к нам кто-то идёт. Хочется сдёрнуть с плеча винтовку, крикнуть: «Стой! Кто идёт?» Но старший наряда ефрейтор Лямин не проявляет беспокойства. Он служит на заставе третий год, всё тут знает, и его настроение передаётся мне.
Вдруг на той стороне вспыхивает крошечный огонёк, и тут же раздаётся выстрел. Мгновенно мы останавливаемся, винтовка уже у меня в руках, но Лямин оружия не снял, сказал тихо: «Отвлекают, гады. Значит, где-то готовят прорыв. Но не у нас…»
Утром, вернувшись из наряда, мы узнали, что прорыв был на соседней заставе. Лазутчика обнаружили, он сопротивлялся, ранил одного из наших, но его, конечно, взяли. И таких ночей в моей жизни было не так уж мало…
На ложке, подаренной Ляминым, на другой стороне была ещё надпись: «Передовому бойцу. Ешь — потей, работай — зябни!» Я усмехнулся этому призыву, видимо, довоенному — еда теперь была более чем скудной — и посмотрел в низкое окно. За ним, к солдатской столовой, строем шла наша батарея. Доносился мерный стук многих сапог и слова песни, которую выводил запевала:
