Он каждое утро ходил по грёбаной полосе и наступал на плиты бережно, как на надгробия.
Грёбаной полосу называла дочь, очевидно, ей было неловко при отце употреблять более резкое слово. Она предлагала отцу из таёжного посёлка переехать к ней в Пермь, но он говорил:
— А она? Куда ж я без нее…
— Что она тебе, жена?
— Может, и жена, и родня… Я же это… за ней слежу, как за кладбищем. Осенью завалит её ветками — разгребаю, летом кошу, где трава лезет, зимой снег чищу. Ты меня знаешь: я без дела не умею. И вообще, человек упрямый. Работаю и о тех, кто помер, вспоминаю. Как будто все они в одном месте лежат, а я им… это… покой обеспечиваю. И на всякий случай работа.
— Какая работа? Кому она нужна? Чокнулся ты, папка, — нежно говорила Таня и гладила его по голой голове.
У него голова была голая, выпали все волосы, но висели подковой седые усы. Был Алексей Петрович Соков худ, лёгок и с маленькими голубыми глазами — яркими, как у маньяка.
Полтора километра бетонки тянулись последним смыслом для Сокова и заканчивались непролазным болотом. Ему было шестьдесят три, жил на пенсию в посёлке, где осталась сотня человек. Половина из них когда-то была у него в подчинении, но теперь никто не хотел помогать. Команда, которая рядом, живет вокруг годами, но не признаёт больше капитана. Только Антон Антоныч, коротышка, иногда помогал. Если сильно напивался — гордо и с песнями. А трезвый помогал тайком — или затемно, или ближе к сумеркам.
Здесь был аэропорт, и Соков был его начальником. Пятнадцать лет назад отменили самолеты и полосу, оставили площадку для вертолётов, сократили штат. Так большинство подчинённых стали безработными — кто уехал, кто остался и недобро следил за тем, как дело Сокова погибает. Восемь лет назад уволили всех, объект исключили из реестров. И с тех пор в ведении Сокова — рядом с его домом — остались и площадка, и полоса. Дом разрушался, надо было менять крышу, ставить новое крыльцо, но Соков всё отчаяннее отдавал себя делу — под открытым небом.
Утром, покружив на площадке, уходил вышагивать по полосе, как журавль. Даже при славной погоде бетонка блестела, потная. Она всё время крошилась, разделялась на плиты. Однажды в мае, ближе к концу, к болоту, он нашёл мертвого волка. Тощего и тусклого. Оттащил и завалил листьями. Правильно было бы ходить с ружьём, опасно же, но Соков предпочитал таскать что-нибудь другое — зимой лопату, летом косу, — утешая себя, что и этим отобьётся, если нападет зверь.
А земля под ветхим бетоном напрягалась, он это чувствовал, хотела сбросить поклажу — давно не нужную. Соков сам был такой поклажей на земле. Жена умерла три года назад. Алексей Петрович знал свою вину в её смерти. Надо было убраться из этих мест, она ведь в спокойствии нуждалась. Она слишком беспокоилась. Ругала по-всякому. Говорила, что он позорит себя и её перед соседями: «Лучше сдохнуть и не видеть стыд такой!» — и повторяла даже: «Лучше бы ты пил, а не идиотничал!» Она без конца называла Сокова сумасшедшим. И вот умерла. Во сне. Обычно громкая, оставила тихо.
По утрам, вышагивая бетонкой, Соков всё чаще напрягал глаза и вчитывался под ноги, словно ждал, что увидит надгробную надпись «Сокова Галина Викторовна, 1945–2008».
Дочка Таня выросла и уехала в Пермь. Работала там в музее, но не простом, а современного искусства. Заявлялась раз в полгода, звонко смеялась, тормошила, несколько инструментов привезла, чтобы легче было нянчиться ему с полосой. И хоть смеялась, всё время выходила на крыльцо и курила. Соков качал голой головой: «Замуж бы тебе», — и подозревал то, о чём и соседи судачили: «Танька у него проститутка». Как-то раз она показала ему серию открыток, где высовывалась из люка надувного резинового танка с лицом, раскрашенным ярко-ало, как в клюкве. Корпус танка был полупрозрачным, светло-зелёным, и Соков, щурясь, спросил: «А ты чего там в танке? Голая?» «Почему? В бикини», — мигом зарозовев, пробормотала Таня, спрятала открытки в дорожный баул и больше не доставала.
С тех пор как объект отменили, все оживились, торопя события: чтобы поскорее земля показалась свободная. Оживилась природа. Несколько раз полосу заливало так, что она полностью сливалась с болотом, и Соков думал даже, что её потерял. Но солнце творило чудеса, бетонка опять выступала, хотя, конечно, приходилось особенно потрудиться, расчищая от мути и гнили. Зимой Соков раз в месяц нанимал мужика из другого поселка, проставлялся, и тот, озорно его матеря, сражался со снегом и льдом на своем тракторе. Летом повадились грибники. Эти чужаки ставили свои машины на полосе, а то и на площадке. Соков выскакивал из дома:
— Ехай отсюдова! Щас ребят позову, они вам покажут! Мне ружье принести, а? Это объект, понял?
А вдруг самолёт, и чего?.. Тебе на башку сядет, да?
Слюна прыгала у него на губах, глаза горели так электрически ярко, что грибники предпочитали не связываться с психом. Он махал руками страстно и длинно, зачерпывая небо, точно призывал самолет немедленно опуститься.
Было и такое: тогда жива была жена, дочка жила с ними и ходила в ближний посёлок в школу, и работала ещё небольшая, но команда, и на площадку ещё иногда садились вертолёты, — приехали бандиты. Соков говорил с ними, тремя, отдельно, в конце полосы, где начинались топи. Они разговаривали с ним, загадочно пританцовывая.
