Петя вышел на “Октябрьской”.
Когда-то, много лет назад, на Октябрьскую, тоже на митинг, вышел его дед, и тот выход, наверно, определил дедову судьбу.
На Большой Якиманке кто-то раздавал листовки, кто-то белые ленты, кто-то протягивал красные флаги. Петя протиснулся ближе к железным рамкам, за которыми, загораживая проход, стояли полицейские.
– Почему не пускаете? – осведомился дородный мужчина с пружинистой бородкой.
– Ждем команды, – сказала девушка-полицейский, обмахиваясь металлоискателем.
– Чьей команды? – спросил паренек с камуфляжным рюкзаком, болтавшимся на плече.
– Не ясно, что ли? Главного упыря, – хитро подмигнул приземистый старичок с седым мхом на круглой голове.
Закапал дождь, Петина клетчатая рубашка прилипла к лопаткам.
Рации у полицейских затрещали – и начали пускать.
…Дождь прекратился, стало очень душно. Петя чувствовал себя восхитительно, ведь их сегодня – много, тысячи и тысячи. Шли и вразнобой кричали лозунги. Он узнавал их по размеру, ритму, мелодии – их кричали всю зиму, – и сейчас он с удовольствием подхватывал и махал кулаком, коротко, чтобы никого не задеть по затылку или по уху.
Некоторые шли парами. С ним могла бы быть Настя, но вчера на лестничной клетке, когда курили и он позвал, она засмеялась дымом в лицо: “Что я там забыла?” – и сказала, что поедет на дачу, к родителям. “А тебе делать больше нечего?” Минуту спустя она спросила: “Так когда у вас митинг?” – зевая, и он понял, что толком она ничего не слушала.
Они учились в университете печати на втором курсе. Бойкая, блондинистая, с шоколадной родинкой у губы. И как-то зимой… “Ой, сегодня что у нас?”– “Пятница”,– сказал Петя. “Развратница… Идешь куда-нить?” – “Да так… – он замялся, не решаясь сказать, что живет за городом. – А ты?” – “В «Жан-Жак»! – уверенный ответ. – Хочешь вместе? Там у нас туса!”
Кабак на Никитском бульваре, куда они ввалились в стылых сумерках, был переполнен – красный, зеленый, зеркальный, дымный.
Несколько девушек и парней громко обсуждали каких-то задержанных, нечестные выборы, судорожно листали на планшетниках и в телефонах твиттер и фэйсбук, размашисто чертили карандашами по ватману, выясняли, почему вместо площади Революции будет Болотная… Петю давно интересовали митинги, но он знал досадно мало. Он спрашивал, спорил, бумага розовела от винных клякс. Настя хохотала, она ужасно набралась, да и он был хорош. Петя понял, что политика ей не нужна, и для всех за столом она – просто обаятельное украшение. Потом на такси поехали к ней.
Рядом с пупком у нее была такая же родинка, как над губой.
Настя держалась уверенно, бойчила, но его тронула в ней какая-то доверчивая беззащитность. Эта девочка почему-то ассоциировалась со стариной, венчанием… К ее облику подходили фата и свечи… Вблизи она иногда отталкивала напускной вульгарностью, но на расстоянии он ощущал ее тайную хрупкость и даже застенчивость и понимал, что это истинная суть.
Он вошел в ее компанию, и протестная жизнь зацепила его и закрутила. Один раз завлек ее, и она прокляла всё на свете, потому что промерзла, но не могла выбраться из толпы. Ему казалось, что, выходя на улицу, можно что-то изменить, и он знал, почему выходит. Против жестокой несправедливости, которая везде и во всем.
– Ну, так когда у вас… – слово “митинг” она похоронила в щедром зевке.
– Завтра. Шестого, – сообщил Петя твердо.
– А почему шестого?
– Седьмого он въезжает в Кремль.
– Его же всё равно избрали, – и новый зевок. – Зачем тебе это, когда у нас любовь? В жизни любовь же – главное! А вокруг пусть бесятся, как хотят, – она вдруг посерьезнела.
…Идти предстояло всего ничего, но постоянно останавливались и тогда, переводя дух, не кричали.
Вдруг он услышал железный хруст и какой-то птичий вопль и, повернувшись, успел заметить темное, откуда-то сверху пролетевшее тело. Хотел подскочить туда, но толпа держала.
По рядам понеслось:
– Фотограф!
– Ой, там кровь!
– Лестница пожарная!
– Снимал, а перекладина…
– Он повыше лез – снять, что наемного.
– До Кремля два шага, а всё сгнило…
Слышалось веселое и грозное скандирование ни о чем не подозревающих людей, показавшееся ему очень неуместным, как будто кричавшие – малые дети, не подозревающие о смерти.
– Вперед! – налитой мужик в длинной красной футболке поднял картонный плакат так высоко, что у Пети не получалось его прочитать.
– На Кремль! – будто в шутку замычал пацан, натягивая белую маску до глаз.
– Помнишь, зимой мост свободен был? Сами не пошли! – объяснял молодой человек, обнимая девушку.
Слева – тяжелый серый “Ударник”, справа за рекой – кирпичные башни.
Поперек моста впритык стояли оранжевые поливальные машины, а ниже тремя шеренгами, синея формой, в черных шлемах – омоновцы.
“Нет, в дедушкины времена ОМОН попроще был”, – подумал Петя.
Минуту спустя первые ряды сложились в клин, донеслись неясные, но лихие восклицания. “Садисты!” – решил он, потом понял: “Садимся!” Началась толкучка.
Пробираясь вперед, он узнавал лица сидящих на асфальте. Сергей, похожий на Железного Дровосека, что-то глухим голосом вещал, жилистый, с обритой головой, в черной ветровке и черных очках. Тут был статный матово-бледный красавец-блондин Алексей в голубой рубашке, с неподвижной, как бы приклеенной улыбкой. Над ними, сдобная рука в бок, в безразмерной сырой футболке с полустертым Че Геварой, высился большой писатель Дмитрий, щурился покрасневшими глазами, довольно утирал усы и кудри, точно бы только из бани.
