В своем подходе к творчеству Пастернака Наталья А. Фатеева полностью отказалась от выделения в качестве единиц анализа отдельных текстов писателя — его «произведений». Она разбирает те ассоциативно-выразительные комплексы, которым Пастернак был верен всю жизнь и которые выступают конституентами его художественного мира как целостности. Лежащие в основе этих комплексов переносы значений подвергались Пастернаком — по ходу его литературной эволюции — внутренним преобразованиям, оказываясь тем самым субституированием во 2-й и n-й степени. Наталья А. Фатеева изучает поэтому не пастернаковские тропы (чему положил начало P. O. Якобсон), а то, что она именует «метатропами», и уходит из сферы классической риторики (а также новейших ее филиаций) в ту методологическую область, которую я бы назвал постриторической, пост-де-мановской.
Главное в постриторике не формально-логическое различение тропов (создающее предзаданную текстам систему правил), но добываемое априорным путем определение границ, в которых некое значение допускает все новые и новые замещения, совершающиеся под эгидой одного и того же общего смысла, вписанные в один и тот же большой интенсионал. При таком взгляде какое-либо поле гомологических значений предстает как всегдашняя возможность нашего сознания, как вечный способ концептуального покорения реальности человеком, как интенсиональный отсек интеллекта. Постриторика упирается в теорию архетипов (не обязательно юнгианского пошиба). Прослеживая пастернаковские «метатропы», Наталья А. Фатеева с необходимостью понимает их в качестве мифопоэтического ансамбля — архаичного по происхождению, индивидуального по манифестации, общечеловеческого по использованию достояния.
В той мере, в какой мы делаем центром исследовательского внимания литературные «произведения» (пусть даже преподносимые в виде интертекстов), мы сохраняем связь с читательским (наивным) восприятием словесного искусства, усваивающим себе лишь кванты творчества и, таким образом, принципиально отдифференцированным от него как от ноумена, как от единосущностной — вопреки разным феноменальным обличьям — креативной работы. Задача, которую поставила себе Наталья А. Фатеева, заключалась в том, чтобы в трудоемком усилии быть заодно не с читателями, а с автором. В научном синтезе-через-анализ исследовательница совмещает в единый предмет рассмотрения прозу и поэзию Пастернака, а вместе с ними его эпистолярное наследие, его критические статьи и его биографию. Преодоление жанровых и жизненно-литературных «перегородок» приводит метаязык в соответствие с языком-объектом, ибо магистральным намерением Пастернака было тотальное творчество. Пастернаку было важно мобилизовать свой креативный потенциал во всех актах деятельности — больших ли, малых. Дача в Переделкине вовсе не напоминает «Merzban» Курта Швиттерса или парижскую квартиру Андре Бретона. И все же Пастернак, как и они, как и ряд других его современников, был охвачен неким непрерывным, не уступающим себя повседневности (работающим с ней) творческим порывом, который распространялся и на писание вроде бы дежурных писем, и на болтовню с молодежью (А. Гладковым) в эвакуационном захолустье, и на многое иное. То, что часто изображается как неумеренная экзальтированность Пастернака, было в действительности его стратегическим планом — установкой на воинствующую, т. е. не знающую предела, креативность (мобилизация, resp. подготовка к войне, кстати, — один из ключевых мотивов в «Письмах из Тулы», «Охранной грамоте» и «Докторе Живаго»).
Вернусь к «Поэту и прозе». Исходная позиция Натальи А. Фатеевой — лингвистическая. Эксплицированная цель книги — реконструировать «языковую личность» Пастернака, его «идиолект», его не только «эпизодическую» и «семантическую», но и «вербальную» память. Менее всего, однако, Наталья А. Фатеева замыкается в русле одной дисциплины. Лингвопоэтика выходит из берегов, сливается с прочими научными дискурсами (например, с фольклористикой или богословием) и в конечном счете втекает в философию — туда, где берет исток искусство Пастернака.
Смысл можно дефинировать по-разному. Но, как бы мы ни моделировали его, он не тождественен с явлением, которое само по себе лишь физично. Смысл лежит по ту сторону феномена, составляет телос последнего, он есть тот горизонт частей, который они находят в образуемом ими мире, и тот горизонт самого мира, который обретается им в инобытии (религиозном либо историческом). Пастернак, как, может быть, никто другой из русских писателей XX в., за исключением разве что Андрея Белого, отдавал себе отчет в имманентности смысла явлению. Он был неназойливым метафизиком в каждой строчке стихов и прозы. Его тексты устойчиво, но без нажима сопряжены с философскими претекстами. Когда Пастернак рисует, скажем, Петра Великого, закладывающего северную столицу, в виде чертежника, он подразумевает ту апологию геометрии, в которой результировалась эйдологическая редукция Гуссерля. Epoché Гуссерля перекликается здесь с возведением города на пустом месте и с creatio ex nihilo. Переходы рубежа между поэзией и прозой были для Пастернака путями, на которых он контролировал и рефлексировал смысл своего творчества.
