Они жили в вечном страхе. Леса, люди, жилища людей — все пугало их. На берегу реки Шары стояла покосившаяся, замшелая хибарка — в ней доживал свой век рыбак-белорус… Они выгнали старика и сожгли его лачугу; одинокая на пустынном берегу, она была опасна: отсюда, невидимый никем, меткий стрелок мог подстеречь своей пулей ходивших к реке солдат.
Их пугали стройные, в дымчатом кружеве листвы стволы берез; их пугала темная чаща дубов, пугали кудрявые, буйно зеленые кусты боярышника, подбегавшие, точно толпа шаловливых ребят, к самым кюветам шоссе, — и они вырубили лес на сотни метров по обе стороны дороги, повалили стволы деревьев, потоптали, посекли кусты… Но, и отодвинувшись от дороги, все еще был страшен дремучий лес, — и спеша миновать его, бешено гнали шоферы свои машины по оголенному шоссе, с опаской озираясь по сторонам…
Но еще страшнее было среди людей. И в селах, рядом с обычным человеческим жильем, они воздвигали вокруг своих логовищ уродливые, угластые палисады, опутанные колючей проволокой, строили блиндажи из бревен в три и четыре наката, рыли подземелья и, заползая в них, забывали на недолгий час о тех, кого считали своими рабами, — об их застывших, неподвижных взглядах, в которых было столько ненависти и презрения!
Так, в вечном страхе и трепете, жили на чужой земле они, — захватчики, и те, кто служил им. Так жили они еще тогда, когда сотни километров отделяли их от линии фронта, когда удары орудий не смешивались еще с раскатами летних гроз и завтрашний день не сулил еще постыдного, панического бегства. Что же должны были почувствовать они при виде того, как рухнула защищавшая их преграда и грозная, беспощадная волна хлынула вперед и стала заливать одну за другой их темные норы?… С воем, ощетинившись от ужаса, кинулись они спасать то, что еще осталось у них, — собственную шкуру, в надежде укрыться как-нибудь, спрятаться, отсидеться в какой-нибудь щели, выжить — все равно как, лишь бы выжить! С отчаянием обреченных они стали искать убежища в тех самых лесах, которые так страшили их, в той самой непроходимой чаще, где раньше на каждом шагу подстерегала их суровая рука мстителя…
Напрасно! Чужими и враждебными были для них леса поруганной ими Белоруси; негодуя, шумели вековые дубы и клены и с каждым днем все чаще роняли на землю пожелтевшие листья, словно торопились сбросить поскорей свой непроницаемый зеленый покров, чтобы враг не мог укрыться за ним, чтобы среди обнаженных стволов и ветвей легче было идти по следам зверя…
Неподалеку от города Б., но обеим сторонам железнодорожной насыпи, тянется большая болотистая низина. Редкая поросль березняка и ольшаника местами покрывает ее. Дороги разъезжены и ухабисты, в колеях их все лето не пересыхает вода.
Здесь, в жаркой июльской духоте, плотно сжатая отовсюду, несколько дней металась под непрерывным губительным ливнем огня большая группировка немецких войск с танками, артиллерийскими парками, обозами, штабами. Смертная петля с каждым часом затягивалась все туже, и никому не удалось вырваться из нее. И много дней спустя видны были здесь следы разгрома: сотни подвод, сцепившиеся колесами, танки, завязшие в трясине по самые орудийные башни, пушки с задранными к небу стволами, обгорелые кузова штабных лимузинов, черные плешины в траве и воронки, воронки без счета — от бомб, от мин, от снарядов…
По этой-то болотистой низине пасмурным осенним днем сорок четвертого года, подгоняемые резким северным ветром, пробирались люди. Их было семеро. Они шли гуськом, перепрыгивая с кочки на кочку и поминутно оглядываясь назад. У двоих из-под неплотно запахнутых крестьянских овчинных полушубков виднелись куцые серо-зеленые мундиры; остальные были в штатской одежде. Позади шагал рослый черноволосый мужчина лет тридцати пяти, в серой армейской шинели. Он вел в поводу лошадь, навьюченную мешками и узлами.
Рядом с ним шел, тяжело прихрамывая и спотыкаясь, человек в одной бумажной защитной гимнастерке. Это был пленник. Рот его заткнут и обвязан тряпкой, правая рука плотно прикручена к телу ремнем; левая, забинтованная, безжизненно висела на перевязи.
Силы покидали пленника; несколько раз, поскользнувшись на мокрых кочках, он падал на колени, но человек в шинели грубыми пинками принуждал его подыматься и идти дальше.
Нестерпимо болела грудь, ныла потревоженная рана на руке, не хватало воздуха; от втиснутого в рот кляпа ломило и сводило судорогой челюсти, но еще мучительнее было сознавать себя бессильным и беспомощным в руках врагов… Как это могло произойти? Только третьего дня он выписался из санбата, думал о том, как приедет на побывку домой… Попутная машина довезла его до большого села Лубяны. Всего с десяток километров оставалось пройти до станции железной дороги. Бойкий, смышленый деревенский паренек предложил подвезти его. Они сидели рядом на прочной пароконной подводе, на чувале с зерном, курили, разговаривали. Дорога шла по опушке леса… И вдруг, на повороте короткая автоматная очередь плеснула по ним. Он видел, как нелепо взмахнул руками и повалился навзничь паренек-возница… Лошади понесли; он попытался здоровой рукой перехватить вожжи, но было поздно: телега, тряхнувшись на кочке, перевернулась и накрыла его, сильно придавив грудь… Он потерял сознание, а когда очнулся, почувствовал, что уже связан.
![Будни контрразведчика [иллюстрации]](/storage/book-covers/c2/c2a004fe8bf379ad9e00381bb3966b9dd3601c4c.jpg)
