— Что это означает? То, что ты прошептал?
Я притянула его за шею для поцелуя. Он не заставил себя долго ждать и впился в губы требовательно и нещадно. Каждый раз мне приходилось отступать и сдаваться, раскрываться под его напором. Гореть и желать большего.
— Это всего лишь пара слов…
— Нет, они что-то означают. Я хочу знать, что именно.
Я упёрлась кулаками в его крепкую грудь, что было сил. Он усмехнулся — сломить это мнимое сопротивление не составит большого труда. Нарочно медленно прошёлся взглядом по обнажённой груди, огладил им тонкую шею и остановился на губах, начавших гореть в ответ. Он наслаждался ощущением своей власти надо мной, приникал к чаше довольства и пил из неё жадными глотками. Я еле заставила себя сесть на нашем ложе из одежды и перекинула со спины на грудь копну золотых волос, спрятавшись за этой завесою, словно за стеной.
Он вздохнул и улёгся рядом, ведя пальцем по коже спины, легко и невесомо.
— Золотая девочка спряталась от меня? Твои редкие капризы словно возвращают меня в то время, когда я впервые увидел тебя. Опрокидывают далеко в прошлое, где ты ещё тонкая тростинка на ветру, которой нельзя касаться. Сейчас ты выглядишь именно так… Ширим шакрат…
— И вот опять. Ты снова что-то прошептал. Тихо-тихо, но я услышала.
Я разворачиваюсь и оказываюсь поймана в ловушку его рук. Он тянет меня на себя, заставляя улечься на грудь.
— Это всего лишь пара слов на моём родном языке.
Я поднимаю лицо и вглядываюсь в его невероятные глаза. Сегодня они цвета расплавленного золота, искрятся изнутри лёгким смехом.
— Не стоит смотреть на меня так, словно ждёшь от меня чуда, — он касается пальцем щеки, ведёт вверх и останавливается на едва заметном, теперь уже крошечном шраме, побелевшем со временем.
— Не чуда, а пары слов, только и всего.
Он цокает языком.
— Неугомонная. На вашем языке они бы звучали как «шрам на сердце».
— Шрам?
Мои пальцы бродят по известной карте шрамов, разбросанных там и здесь по его телу едва заметными белесыми росчерками.
— Такой как этот? — палец касается самого яркого, ещё розоватого бугристого шрама посередине груди.
— Нет, золотая. То, о чём я говорю, гораздо глубже. На самом сердце. Навсегда. Так у нас называют любимых. Шрам на моём сердце.
От сказанных слов внутри всё закручивается по спирали с бешеной скоростью. Я поднимаюсь, не зная, как выразить ураган, стремящийся вырваться наружу, вглядываюсь в его лицо. Вдруг раздаётся громкий звон. По смуглой коже ползут трещины, края их ширятся, превращаясь в чёрные провалы, затягивающие в гибельную, алчную пропасть…
* * *
Я резко села в кровати. Смутные обрывки сна стояли перед глазами. Острые осколки и сеточка трещин, звон разбитых зеркал до сих пор слышится внутри…
Моё сердце бешено колотилось. Оно билось так, словно уже вырвалось из грудной клетки на волю и отчаянно пыталось взлететь. И только кровавые путы не давали ему это сделать. Дурное ли предчувствие или горькое воспоминание заставило его так взволноваться?
— Что-то случилось, госпожа?
Рядом с кроватью возник силуэт — Ни́рса. Курчавая молодая служанка, ещё совсем девочка, маленькая верная прислужница, охраняющая мой сон.
— Нет, Ни́рса, всё в порядке. Ложись спи.
— Может, разогреть вам вина или укрыть дополнительным одеялом? Из окон тянет рассветным холодом.
— Боюсь, что сон уже не коснётся меня… Подай мне халат.
Ни́рса проворно вскочила и в два счёта закутала меня в тонкий, невесомый халат, сотканный из нежнейшей белой шерсти. Я отодвинула шторы и вышла на балкон спальни. Вдалеке уже начал светлеть горизонт. Ночная тьма нехотя отступала бледнея. Яркий золотой луч пронзил серые перья облаков насквозь. Удивительный цвет. Редко встретишь такой… Словно лужицы топлёного сладкого мёда, с лёгкой горчинкой. Воспоминание вновь легонько коснулось сердца, заставив его болезненно сжаться. Значит, память о былом даёт о себе знать. Сколько можно проворачивать клинок в глубокой ране? Едва зарубцевалась и перестала ныть — как опять в лицо бьёт хлёстким ветром, вызывая непрошеные дорожки слёз на щеках.
И как забыть прошлое, когда в блеске каждой золотой монеты или украшения видится взгляд необыкновенных глаз? Насыщенно-жёлтый, звериный, как у моей ручной пантеры Шен-Ри. Он мог заставить плавиться тело одним только обещанием, брошенным красноречивым взглядом. Глаза цвета золота и тело, словно отлитое из бронзы рукой талантливейшего из мастеров… Довольно. Я до резкой боли, полной грудью вдыхаю холодный воздух и прячу все эмоции глубоко-глубоко внутри. Правительнице Веркса́ла не пристало лить слёзы по давно ушедшему прошлому. А глубокие раны — это лишь следы на песке, которые однажды смоет волнами времени. Должно смыть. Мудрецы говорят, что всё проходит и растворяется в великом ничто. Пройдёт и это…
Я стою на балконе ещё несколько минут, наблюдаю рассвет. Холодный и неотвратимый. Сегодня мне кажется особенно жестоким его наступление — беспощадное в своей предопределённости. Я зябко повела плечами — даже шерсть миркхи́йских овец не смогла согреть меня и выгнуть стужу изнутри.
Позже я ещё не раз буду вспоминать это утро. Последнее утро, когда ещё можно было наслаждаться иллюзией благополучия и счастливого будущего. Последнее спокойное утро в истории Веркса́ла. Потому что впереди нас не ждало ничего, кроме хаоса и повсеместного разрушения.
