1
На краю деревни Новинской, там, где ухабистая дорога поворачивала к взгорью, стояла ветхая изба — черная, с прикипевшим к стенам серо-зеленым мхом, с развалившимся крыльцом. В тени, прислонившись спиной к доскам крыльца, сидел мальчонка; он мастерил игрушечную мельницу. Работа у него не спорилась: поработает несколько минут и ложится навзничь.
— Петруша! — послышался оклик из избы.
Мальчонка поднял голову. Странное у него лицо: красное, со свежими, еще влажными рябинками.
— Что, бабушка?
— Ступай в избу. Язвочки посушу.
— Не надо, бабушка. Тетя Ариша сказала, что я уже здоров.
…Запылала вечерняя заря. Воздух наливался мглой. Показались люди. Одни шли полем — мертвым, выжженным, другие — дорогой. Шли толпами: в сером мареве поблескивали косы, тускло маячили цветные платки. Люди шли понуро, точно с похорон, только собаки, заливисто лая, метались от группы к группе и своей суматошливой возней оживляли унылое шествие.
К ветхой избе свернула семья Игната. Впереди сам Игнат — жилистый старик с коричневым лицом. Он шагал широко и топырил руки в стороны. За ним шеренгой, словно в строю, трое дюжих молодцов — бородатых, как и отец. Дальше — три молодицы в белых платках, низко надвинутых на лоб. Замыкали шествие трое мальчиков и верткая белая собачонка.
Вошел в избу дед Игнат. Он остановился посреди горницы, цепким глазом посмотрел вокруг, как бы проверяя, все ли на месте, потом обратился к старушке, скуластой, с добрыми глазами:
— Как, мать, готово у тебя?
— Садись, командёр, — добродушно проговорила старушка, ставя на стол чугун.
Первым приступил дед. Бережно, под охраной куска хлеба, донес он ложку с похлебкой ко рту и кивнул головой. К чугуну потянулись ложки. Ели молча, соблюдали очередь — от старшего к младшему.
Чугун опустел. Игнат положил ложку на стол и, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Значится, без ржицы будем.
Одна из молодиц хихикнула:
— Откуда ей быть?
Старик укоризненно взглянул на сноху и, как бы зачеркнув ее слова, повторил тем же сухим голосом:
— Значится, без ржицы будем.
— Не привыкать стать, — отозвалась старушка.
Она хотела оборвать разговор: все с ног валятся от усталости, а он, старичина, из-за стола не встает.
И на жену посмотрел Игнат укоризненно.
— Значится, говорю, без ржицы останемся, — повторил он в третий раз. — Значится, голодать будем.
— И у мальвинских все погорело, — тихо сказал старший сын Алексей, отец четырех парнишек.
— У мальвинских помещик имеется, — спокойно ответил старик. — Он своих холопов выручит, не даст им с голоду подыхать. Если мужики подохнут, ему убыток. А у нас нет помещика: мы государственные. Казенные. А казне что? Засуха не засуха — подати вноси. Подох мужик с голоду — казне невелик урон: у нее мужиков, что песку на Смоленщине. — Медленно поворачивая голову, он переводил глаза с одного на другого, до самого младшенького, до Никишки; вдруг улыбнулся и мягко закончил: — Ему как будто рано помирать.
— Нечего тебе каркать, командёр!
— Ты их кормить будешь?
— Бог прокормит.
— Только ему и делов, что о нас думать, — бойко промолвила та же сноха.
На этот раз старик даже не взглянул на нее.
— Бог-то бог, да и сам не будь плох. Надобно, значится, своим умом обходиться. — Он повернул го-лову к сыну Алексею. — В Москву бы тебе податься.
— Работал уж там, — нехотя ответил Алексей. — А что заработал?
— А ты со всем семейством уходи. Вон какая у тебя орава. Игнатке двенадцатый миновал. Рублей пять в месяц вытянет. Власу — десятый, рубля четыре заработает. Петруше девять, тоже рубля три добудет. Вот у тебя и капитал составится.
— Эх, командёр! — вздохнула старушка. — Откуда у Алексеюшки капитал составится? Кормиться-то ему с семейством в Москве-то надо будет? А хлебушек-то в Москве весовой да на копеечки продается. Посчитай, командёр, сколько этих копеечек надобно, чтобы семейство прокормить. — Она вытерла губы и закончила спокойным голосом: — Вот у нас еще полоска овса осталась. Авось бог дождика пошлет и овсы поправятся.
Алексей с благодарностью взглянул на мать; ему не хотелось в Москву: работа каторжная, а хлеба чуть!
Игнатка же, Влас и Петруша внутренне возмущались словами бабки: не понимает она, старая, что в Москве интереснее, чем в деревне, — там есть пушка с гору величиной, а в Кремле висят на железных цепях часы, которые денно, и нощно марши играют.
— Значится, дождика подождем, — сказал старик, вопросительно поглядывая на Алексея.
— Придется.
Игнат поднялся из-за стола; за ним, словно по команде, остальные.
2
По воскресеньям сходились старики на взгорье. Перед ними лежала серая, словно пеплом осыпанная, земля; темные межевые борозды, идущие вдоль и поперек, придавали ей сходство с огромными тюремными окнами с решетками. На горизонте чернела зубчатая стена гжатских лесов. На земле тихо. С полей веет палом и еще чем-то терпким, острым.
Дед Игнат был зачинщиком разговоров, и он же подводил последнюю черту. У Игната была своя «правда»: плохо было — плохо будет, и этой «правдой» он долгие годы убаюкивал и себя и своих односельчан. Но в последние месяцы сдвинулось что-то с векового корня, что-то яркое проглянуло из-за туч.
