Пес

Fritz Leiber

Дэвид Лэшли, поплотней закутавшись в тощие одеяла, тупо смотрел, как холодный свет утра просачивается через окно и костенеет внутри комнаты. Точную природу кошмара, сквозь который он только что отчаянно пробился к яви, припомнить не удавалось, осталось лишь ощущение, что тот был просто-таки невероятным и будто вновь окунул его в переполненную всяческими страхами атмосферу детства. Словно что-то таилось поблизости всю ночь, а под конец склонилось над ним и метнулось прямо в лицо.

С первым толчком пара, поданного из подвала, уныло завыл радиатор, и Дэвид невольно поежился в ответ. Вполне естественная реакция, подумал он иронически, если учесть тот факт, что в комнате было тепло только тогда, когда его самого там не было. Но дело было и еще в чем-то. Протяжный вой что-то затронул и у него в голове, так и не сумев, правда, протолкнуть это «что-то» в область сознания. Растущий шум городского движения и одышливое пыхтение локомотива на сортировочной станции переплелись с этим более близким звуком, упорно вытаскивая наружу затаившийся где-то в самой глубине страх. Несколько мгновений он лежал неподвижно, прислушиваясь. Вдобавок ему показалось, что в комнате еще и чем-то неприятно пованивает, но как раз этому удивляться не приходилось. После выздоровления от гриппа ему уже не раз чудились всякие посторонние запахи, — видно, болезнь оставила осложнения. Потом он услышал, как мать хлопочет в кухне, и это его подстегнуло.

— Ну что, опять простудился? — спросила она, обеспокоенно глядя на него, когда он принялся торопливо вычерпывать из скорлупы вареное яйцо, пока его тепло окончательно не рассеялось в ледяной тарелке.

— Точно? — настаивала она. — Всю ночь слышала, как кто-то шмыргал.

— Может, отец… — начал было он.

Она помотала головой:

— Нет, он не мог. Вчера вечером у него сильно болел бок, но спал он хорошо. Вот я и решила, что, наверное, это ты, Дэвид. Я дважды вставала посмотреть, но… — в ее голосе появились скорбные нотки, — я знаю, ты ведь не любишь, когда я суюсь в твою комнату даже днем.

— Неправда! — возмутился он. Она казалась такой хрупкой, маленькой и изможденной, стоя у плиты в бесформенном отцовском халате, висевшем на ней, как на вешалке, такой похожей на больного воробышка, пытающегося держаться бодрячком, что на него вдруг нахлынуло раздражение — больше на самого себя, на свое собственное бессилие и тщетность попыток хоть как-то облегчить ей жизнь, из-за чего даже голос у него прервался. — Я просто не хочу, чтоб ты постоянно вставала и потом не могла заснуть! Тебе и так достается, пока ты с отцом целый день возишься. Я уже двадцать раз повторял, что нечего готовить мне завтрак. Сама знаешь, что доктор говорил — тебе нужно побольше отдыхать.

— Ой, уж со мной-то все в порядке, — быстро ответила она, — но я была просто уверена, что ты опять подхватил насморк. Всю ночь шмырг да шмырг…

Кофе выплеснулся в блюдце, когда Дэвид резко опустил чашку. Слова матери все-таки пробудили то неуловимое воспоминание, и теперь, когда оно вернулось, не хотелось заглядывать ему в лицо.

— Опаздываю, надо бежать, — буркнул он.

Она проводила его до двери, настолько привыкшая к его спешке, что и не увидела в ней ничего необычного. Ее усталый голос догнал его уже на темной лестнице:

— Очень надеюсь, что под полом не сдохла крыса. Заметил, как воняет?

Наконец он выбежал из дома и затерялся вместе со своими воспоминаниями в утренней городской горячке. На асфальте пели шины. Кашляли, потом заводились с ревом остывшие за ночь моторы. По тротуару постукивали каблуки, спешили, семенили рысцой, сходясь у трамвайных остановок и станций надземки. Низкие каблуки, высокие каблуки, каблуки стенографисток, едущих в центр, и рабочих, направляющихся на оборонные заводы у окраин. Вопли газетчиков и мелькание заголовков: «ПОБЕДОНОСНОЕ ВСТУПЛЕНИЕ АВИАЦИИ… ПОТОПЛЕН ЛИНКОР… ПОДГОТОВКА К ОБЩЕМУ ЗАТЕМНЕНИЮ… НА ЗАРАНЕЕ ПОДГОТОВЛЕННЫЕ ПОЗИЦИИ».

Но в чопорной тесноте трамвая тревожные мысли опять настойчиво полезли в голову, и отделаться от них было просто невозможно. К тому же застарелый лекарственный запах желтых деревянных скамей немедленно напомнил про тот, другой запах. Стиснув в карманах пальто кулаки, Дэвид Лэшли спросил себя: возможно ли, чтобы взрослый человек так поддавался каким-то детским страхам? И в то же самое мгновение вдруг с острой уверенностью осознал, что никакие это не детские страхи — это все та же непонятная тварь, что преследовала его годами, становясь все сильней и опасней, пока, будто у демонического волка Фенрира с наступлением Рагнарёка, ее зияющая пасть не стала уже задевать челюстями небо и землю, стремясь распахнуться еще шире. Тварь, что неотвязно ходила за ним по пятам, иногда так далеко позади, что он забывал о ее существовании, но теперь так близко, что он чувствовал на затылке ее холодное тошнотворное дыхание. Оборотни? В библиотеке он прочитал про них почти все, в тревожном оцепенении перелистывая пыльные тома, но прочитанное делало их какими-то безобидными и безликими — лишенными всякой жизненной силы суевериями — в сравнении с тварью, что была плоть от плоти огромных расползшихся городов и хаотически переплетенных народов двадцатого века, настолько плоть от плоти, что он, Дэвид Лэшли, уже пугался рычания моторов и тоскливых завываний фабричных гудков — звуков одновременно животных и механистических; вздрагивал и торопливо отступал при виде фар в ночи — этих ослепительных немигающих глаз; невольно поеживался и убыстрял шаг, заслышав крысиную возню в переулке или ухватив взглядом темные очертания изможденной дворняги, роющейся в отбросах на пустыре. «Шмырг да шмырг», — сказала мать. Какими еще словами опишешь пытливое, назойливое любопытство зверя, всю ночь в его снах таившегося за дверью спальни, а потом вломившегося внутрь, чтоб поставить грязные лапы ему на грудь? На мгновение на желтом потолке и кричащих рекламных плакатах вагона проявилась его безобразная морда… красные глаза, словно подернутый грязной пеной расплавленный металл… челюсти, сочащиеся черной нефтяной слюной…