Иван Захарович Нихилов терпеть не мог попов, хотя в Полынске их долгое время вовсе и не было; в таком-то году единственная действующая церковь осталась по неизвестной причине без священнослужителей, пустовала, а поскольку во всяком пустом здании, по твердому убеждению полынцев как верующих, так и неверующих, обязательно заводится нечистая сила, то, следовательно, завелась она и в церкви, и, когда ее опять открыли, прислав из епархии молодого священника и опытного дьякона, никто, просто-таки никтошеньки из бывших прихожан в храм войти не рискнул, – тщетно отцы уговаривали. Посоветовавшись меж собою, батюшка и дьякон возопияли к епархиальному управлению с просьбой разрешить не предусмотренный каноном обряд якобы изгнания якобы бесов из церкви. Чины управления изумились, а придя в себя, трактовали это как потакание суевериям и нерадение пастырей, впавших в ересь, и отозвали их из Полынска, прислав других. Другие оказались умней: не испрашивая начальственного позволения, они тайком исполнили задуманное предшественниками. Позвав бывшего старосту и бывших певчих старушек постоять в притворе, они изобразили, что изгоняют дьявольщину. В нужный момент подговоренный дьяконом малец выпустил из мешка огромного черного кота; тот, обезумевший за ночь от темной неволи мешка и безнаказанного запаха и шуршания мышей, с нечеловеческим криком заметался по церкви – и молнией бесовской выскочил наружу. Старухи обомлели. Не давая им опомниться, владыко, размахивая кадилом, возгласил: «Свершилось! Свершилось! Да воскреснет Бог и расточатся врази его!»
«Буди имя Господне благословенно от ныне и до века!» – запели старушки дрожащими голосами, вступая в храм.
С этой поры службы наладились – насколько они могли наладиться в условиях государственного материализма. Потихоньку выполнялись обряды, в том числе и таинство крещения, правда, зачастую не в церкви, а приватно, на дому, причем родители новообращенных младенцев делали вид, что они ничего не знают, а во всем виноваты отсталые бабки и деды.
Дед Ивана Захаровича, до революции сам учившийся в семинарии, но выгнанный за «блудодеяния и винопитие», как он со смехом рассказывал, вдруг к старости почуял в душе раскаяние и приказал сыну Захару, железнодорожнику, а именно – брубильщику, срочно окрестить десятилетнего Ваню. Захар хоть и уважал отца, но отказывался сделать это – в силу окружающего социализма и своего собственного положения секретаря партийной ячейки. Тогда дед, выпив как следует для твердости решения, пошел к батюшке, взял его за руку и повел крестить внука. Внук уж был готов: сидел на цепи, временно снятой с верного Дружка. Верный Дружок, получив в кои-то веки свободу, ошалевший, носился по улицам и успел обрюхатить за самый короткий срок семерых дворовых сучек. Ваня мог снять цепь, которой хмельной дед опутал его не столь уж крепко, но боялся строгого деда. Боялся он и того неизвестного, что с ним хотят сотворить. И не знал, чего боится больше. И пока думал об этом, явился дед, таща за собой попа. Но вслед им явился и отец после трудового дня, тоже хмельной. Начали кричать.
– Вон из моего дома! Пошел прочь! – кричал отец на попа.
– Крести! – кричал попу дед. – Крести, варнак, так твою так! – кричал он грозно, но смеясь от невольно возникшей рифмы.
Батюшка, чтобы усовестить отца, поднял на него наперсный крест, но отец сорвал крест с его шеи, за что тут же получил от деда удар кулаком по скуле. Вскипев и как человек, и как коммунист, отец ударил деда крестом – куда пришлось.
Пришлось в висок.
Дед упал.
Ваня сипел: хотел крикнуть, а не получалось, застрял крик в горле.
Поп был на суде свидетелем. Посмотреть на это собирался весь Полынск, но заседание объявили закрытым.
С тех пор и до сего времени, вернее, до недавней поры Иван Захарович считался инвалидом детства. Такая формулировка была в документах врачебно-трудовой экспертной комиссии (ВТЭК), которая ежегодно переосвидетельствовала Нихилова на предмет продления или аннулирования его инвалидности. Кажется – глупость, многие возмущаются и смеются по поводу бюрократической деятельности этой комиссии, вызывающей на ежегодное обследование безруких и безногих, но, как вы увидите дальше, в этой бюрократии есть свой смысл.
Боязливое отношение Ивана Захаровича к священнослужителям не было осознанным, оно было следствием той страшной минуты в его жизни, когда он потерял разум – невольно связав это с фигурой попа. Следствием той минуты, наполненной криком и гневом, можно считать и гневность речей Ивана Захаровича. Он ведь не только у церкви ораторствовал, а возле государственных учреждений Полынска, и в многолюдной столовой у вокзала, и в самом вокзале, и на улицах. Он призывал, он обличал, он гневался, тупоумный же народ не обращал внимания, это Ивана Захаровича сердило и обижало.
Жил он в старом домишке на окраине, много уж лет сиротствовал там один, без присмотра.
Нет, он не был совсем без ума; если есть выражение: человек не в своем уме, то Иван Захарович как раз был в своем уме полный хозяин в отличие от тех умников, которые вроде и умны, но не Хозяева своему уму, вот и выскакивает из них то и дело чужой ум, оказывающийся сплошной глупостью.