Константин Азадовский
Переписка из двух углов Империи
Сколько прошло со времен Переписки,
а она не теряет своей актуальности.
Ю. Карабчиевский. 1989
В давние годы я зачитывался Астафьевым.
Была пора "деревенской прозы". Произведения Федора Абрамова и Василия Белова, Валентина Распутина и Василия Шукшина стремительно завоевывали себе признание российских читателей, изголодавшихся по "жизненной правде". Как разительно отличались "Братья и сестры", "Привычное дело" или "Прощание с Матёрой" от лжеклассических советских повестей и романов! А еще ранее появилась повесть Солженицына "Матренин двор" (1963), - с нее, как известно, и началось в условиях хрущевской оттепели возрождение "деревенской" темы.
Однако среди близких ему писателей Астафьев занимал особое место. Вопросы, которые он затрагивал, были шире "деревенской" тематики; они волновали и будоражили, отзывались болью в сердце читателя.
"Что с нами стало?! Кто и за что вверг нас в пучину зла и бед? Кто погасил свет добра в нашей душе? Кто задул лампаду нашего сознания, опрокинул его в темную, беспробудную яму <...> Зачем это все похитили и ничего взамен не дали, породив безверье, всесветное во все безверье. Кому молиться? Кого просить, чтобы нас простили?"1
Свободнее, чем другие, Астафьев пытался говорить "горчайшую правду". Оплакивая, подобно собратьям-"деревенщикам", исчезающий деревенский материк, порушенные храмы, порубленные "черные доски", отравленную нерождающую землю, Астафьев искал ответа еще на один, возможно самый больной, вопрос - о виновниках великой беды, постигшей в ХХ веке Россию, патриархальную крестьянскую страну. И недвусмысленно отвечал: большевики.
"Это вот и есть смысл всей человеческой трагедии, - писал Астафьев критику В. Я. Курбатову 13 марта 1991 го
да, - это и есть главное преступление человека против себя, то есть уничтожение хлебного поля, сотворение которого началось миллионы лет назад с единого зернышка и двигало разум человека, формировало его душу и нравственность, и большевики, начавшие свой путь с отнимания и уничтожения хлебного поля и его творца, - есть главные преступники человеческой, а не только нашей, российской, истории"2 .
Разумеется, такие слова могли быть написаны лишь в новейшее время. Но они передают идеи и настроения Астафьева, владевшие им задолго до 1991 года.
* * *
Особость и сила Астафьева-писателя - в его внутренней честности, органичности, удивительной поэтичности, слиянности с русским словом. И конечно - в его человечности. Астафьев живет и мыслит сердцем; его неподдельная искренность сквозит во всем, что он пишет. Он - певец извечного бытия, "первозданности". Его мировоззрение отличается цельностью, оно уходит своими корнями в романтические представления о золотом веке человечества, когда люди якобы жили естественно, в единении с Матерью-Природой: рождались, умирали, пасли скот, возделывали землю. Астафьеву всегда был близок и ценен "высокий смысл естественной жизни" (10, 190). Впрочем, Астафьев менее всего философ. Он почти не резонерствует, он негодует или обличает, скорбит или содрогается. Астафьев - писатель уязвленный и страдающий; ему тяжело от господствующего в мире насилия. Сердце писателя изранено неправдой и подлостью; в нем соединились боль и болезненность. Подобно своему герою Борису Костяеву ("Пастух и пастушка"), он чувствует себя порой совершенно беззащитным перед царящим в жизни злом. Война, произвол властей, жестокость уголовников, уничтожение природы - все вызывает у него внутренний протест, потребность кричать во весь голос. Его талант безогляден и почти всегда беспощаден. Это - талант души.
"В бесслезный век, - сказал об Астафьеве П. Басин
ский, - Астафьев заставил нас плакать настоящими, не крокодиловыми слезами <...> и за этот редкий душевный талант ему поклонилась читающая Россия"3 .
"Выходец из народа", Астафьев долгие годы писал о том, что видел и пережил, - о самом близком. Люди родного края, родная природа, родная деревня, - описывая этот "малый мир", Астафьев делает все, чтобы сохранить его, запечатлеть в русской словесности. С годами он стал замечательным мастером-лириком. Любовь ко всему живому, к природе и человеку, одушевляет написанные им страницы. Его умение опоэтизировать окружающий мир, услышать душу природы местами завораживает, кажется подчас немыслимым ("Ода русскому огороду", 1972). В сравнении с другими "деревенщиками", он единственный, кто сумел передать в своей прозе бесконечность мироздания, дыхание Вечного, присутствие в мире Творца.
Речь идет не о религиозности. Астафьев вырос в атеистической стране, и его менее всего можно назвать правоверным христианином. Но в его писаниях есть ощущение "небесной музыки". "Ребенком я был крещен, - вспоминал Астафьев. - Бабушкой кое-чему обучен. Я знаю, что там что-то есть <...> Не раз я у Господа просил на фронте милости и прощения"4 . Речь идет о стихийном мироощущении писателя, о свойственном ему обнаженном восприятии мира, сострадании, любви и ненависти, - именно эту свою религию, глубоко им выстраданную, Астафьев выразил с огромной пластической силой.
