Ве-ра…
Она часто прикидывала, если бы имя другое, что тогда? Но другого имени ей не было. Только это, большое, почти каменное, без плавности, шероховатое.
Медленно, по-выходному ленясь, умылась, рассматривая себя в зеркале. И устроилась в солнечной кухне, не одеваясь. Кинула халат на диванчик, села на него, поджав крупные босые ноги, взяла в обе руки горячую чашку с кофе.
Книга лежала перед ней, откинув первые рваные страницы, на солнце казавшиеся еще более желтыми.
Надо бы автора посмотреть, где-то еще в серединке на полях должно быть мелко написано, вспомнила Вера. — Потом, потом…
Флейты ныли, тянули длинные звуки и тимпан сновал по бахроме их редким резким звоном.
— Девушки соткут нам полотно музыки, вышьют голосами узор старинной песни и украсят драгоценной своей красотой! — Минос отставил недопитый кубок, но забыл разжать пальцы и, дернув рукой, вылил остатки вина себе на колени. Сидящая напротив девушка фыркнула, прикрыла рот ладошкой. Сверкали камни в дешевых перстнях, блестели над краем ладони глаза.
Царь сел прямо, расставил колени. Смотрел на темное пятно, плывущее по орнаменту хитона — в хмеле оно продолжало расплываться. Нашарил на столе гроздь винограда, захватил горстью, отрывая, давя круглые ягоды, и бросил в девушку. Пока она смеясь, ловила мокрые шарики на высокой груди, подхваченной снизу узорной лентой, Минос вгрызся в истекающую соком гроздь.
— Я выпью твой сок, как из этого винограда, моя красавица. Видишь, в нем совсем нет семечек. Одна лишь сладость. Как тебя зовут, озорница?
— Левканоя, повелитель, — собеседница приподняла подол туники, проверяя, не закатились ли ягоды к загорелым ногам.
— Лефф-канн… О боги… Левк-анн… Будешь сегодня — Изюм. Нет, слишком сочна. Будешь без имени. Иди сюда, ты!
Левканоя опустила подол, встала и плавно ступая новыми сандалиями, обошла стол. Остановилась, ожидая приказа.
Царь сгреб в кулак мокрый от вина подол хитона, кивнул:
— Иди, ближе. Услади своего повелителя, дева.
Колыхалось перед глазами полотно музыки, вились бесконечные звуки, огонь светильников мазал колено и рассыпанные по согнутой спине темные волосы рабыни. Минос смотрел перед собой, иногда морщился, встряхивал большой головой и щурил глаза. Рабыни плели танец поверх музыки, водорослями изгибали руки и шеи. Он двинул коленом, оттолкнул от себя голову:
— Я… иду в спальню. Только выпью. Будь там, покажут. Кто подарил тебя? Когда?
— Капитан корабля, мой повелитель. Сегодня утром. Купил для тебя в Греции.
— Хорошо. Иди. П-покажут, где купальня.
Рабыня поклонилась и пошла к выходу, рукой вытирая рот.
Зазвонил мобильный и Вера резко отодвинула книгу. Плеснул кофе из задетой чашки.
— Да?
— Все еще злишься?
— Нет.
— Как мало слов.
— Жалею.
— Меня?
— Нет, слов на тебя.
За окном прогудел самолет, вылетел из левого угла, сверкнул задранным носом и пошел по диагонали вправо, за раму, в большое небо.
— Ну, что ты молчишь?
— Прости, занята.
— У тебя же выходной! Вера, Ве-руш-ка… Ну, прости дурака. Ты умница, взрослая, мы же обещали друг на друга не давить! Вот и… Она же просто студентка. Сту-дент-ка! Хочешь приеду?
— Я занята.
— Чем?
— Книгу читаю.
Она нажала кнопку. И не убирала палец, пока экран не погас. Отнесла телефон в комнату, бросила на постель и снова ушла в светлую, горячую кухню
Левканоя лежала на спине, сомкнув ноги, — одно колено чуть согнуто. Как учила старая гетера, дергая больно то за руки, то за волосы, приговаривая:
— Даже сойдя с осла, ты должна иметь вид невинный и робкий, — даже если тело твое не помнит, что такое одежда, и с твоей постели вставали один за другим десяток гоплитов. Но тот, кто придет следом и увидит тебя — робкую и в страхе, должен увидеть и то, что можешь дать. Пусть тело само говорит…
И снова дергала руку, выворачивая по парчовым подушкам, сухими ладонями стискивала колени, показывая, — если одно чуть выше другого, то под руном видно розовое, секретно от мужчин натертое по краешкам киноварью:
— Сама не придумывай! До тебя были, состарились, умерли, и после тебя будут. Сперва выучи то, что не требует сердца. Потом станешь думать и делать. Если позволено будет выжить.
…Минос гремел в каменном коридоре, пел, путая слова. Вошел вслед за черным рабом и уставился на обнаженную рабыню, на темные волосы, раскиданные вокруг лица. Задел негра, идя к ложу, заскакали по стенам отсветы факела и фрески ожили, переплетая мужские и женские тела. Огонёчки пробежали по граненым бусинам пояска поперек смуглого живота лежащей.
Он хмыкнул, сдирая хитон, и рухнул на мягкое тело. Левканоя выгнулась навстречу, закрывая глаза, сделала меж бровей складочку страдания и рот округлила ожиданием наслаждения. Учили.
Факел кивал огнем, дергал полумрак и мокрая мужская спина становилась красной, будто облитой кровью.
— Я силен, — говорил царь, хрипло дыша в маленькое ухо. Позвоночник его извивался темной сороконожкой. Чмокала в духоте комнаты мокрая кожа, прилипая, отрываясь. Статуей стоял черный раб. И только держащая факел рука со вздутыми мускулами, подрагивала в такт звукам, которые все убыстрялись. И…
В наступившей тишине приползла из коридора слабой змеей музыка пиршества. Звериный рык Миноса раздавил ее, обрушил на Левканою напряженное мужское тело. Утихая, был подхвачен женским криком. Заметался по углам свет факела.
