Дорогая!
Я только что вернулся домой со станции и все еще ощущаю специфический запах поезда. Вспоминаю твое лицо и глаза — те, прежние, — и сразу успокаиваюсь, иначе события двух минувших дней свели бы меня с ума. Особенно отчетливо память воспроизводит тот момент, когда ты мыла руки в ванной и мне захотелось поцеловать тебя в плечо, я коснулся твоей руки... Впрочем, ты и сама прекрасно все помнишь. А может, и не помнишь, может, отстранилась от меня бессознательно, поддавшись инстинктивному чувству неприятия? Пустяк? Но он ошеломил меня, лишил дара речи, а это случается со мной очень редко. Не помню, как я выбежал в прихожую, как очутился на улице. Опомнился я только тогда, когда на углу услышал стук хлопнувшей двери. Этот звук испугал меня, и я вернулся. Дверь открыла твоя мать, я солгал ей, что бегал за сигаретами.
В пути от Брашова домой мне тысячи раз вспоминалась эта сцена. Струится вода, вижу в зеркале твое лицо, свою руку на твоей руке и то движение: оно было не резким, но подчеркнутым и мгновенным. Отчего это? Я без конца спрашивал себя, да и тебя тоже: «Отчего?» Ты всякий раз отвечала (если не прямо, то во всяком случае клонила к этому): «Лишняя я тебе». Но почему? В чем ты можешь упрекнуть меня? Как мог я сделать тебя лишней? Ты еще дома то и дело повторяла, будто не занимаешь в моей жизни сколько-нибудь заметного места. Но чем ты ущемлена? Тем, что я много работал? Разве это можно ставить в вину? Я знаю, ты не любишь громких слов, но все-таки, положа руку на сердце, скажи, разве я не прав? Разве я обижал тебя или обманывал? Ты в последнее время устала, пожалуй, немного хандрила, видимо, довела тебя школа, и, конечно, тебе нужно отдохнуть... А оказывается, я всему виной, из-за меня ты стала такой замкнутой и усталой. Ты начала скучать и впадать в дурное настроение, а в такие минуты даже безобидное слово может вывести человека из равновесия. Может быть, поэтому мы и ссорились так часто все эти месяцы?
Но ведь все это несерьезно. Мы схватывались по пустякам — из-за какой-нибудь пропавшей вещи, из-за того, что забыли купить горчицу, из-за пропущенного кино... Дома ты сказала, что тебе невмоготу, что я обедняю нашу жизнь, а в Брашове ты уже говорила о том, что эти мелкие перебранки носят признаки более глубокого кризиса, того, что я не оставляю тебе места в своей жизни. Но я и теперь повторю то же, что говорил раньше: я много работал. Ты прекрасно знаешь, что я жил одной работой, но я всегда любил тебя, люблю и сейчас. Да, мы ругались, ссорились, это бывает у всех, оба очень уставали. У меня теперь все трудное позади, ты в отпуске, отдохнешь у стариков, а то, что было, — быльем поросло, оно лишь временное, преходящее, и не нужно ему придавать значения. Почему ты не хочешь согласиться с этим? Ведь я люблю тебя — всего какой-нибудь час дома, а мне уже тебя не хватает, я бросаю писать, выбегаю на балкон в надежде увидеть тебя на дороге, словно ты вышла погулять на набережной или забежала к Пири, и вот сейчас щелкнет ключ в замке...
Даже после тяжких обид, обмана и роковых ошибок люди налаживают совместную жизнь. А мы? Стоит только захотеть. А почему бы тебе не захотеть? Неужто совсем разочаровалась во мне? Я уже говорил и сейчас повторю: я никогда не думал и не думаю о другой женщине, все думы — о тебе одной, во сне и наяву. Все это, пожалуй, банально, но зато правда. Еще когда ты уезжала и я в последнюю минуту решил проводить тебя, у меня мелькнула мысль уехать с тобой и написать из Брашова директору, попросить отпуск на две недели. В конце концов он мне полагается еще за прошлый год. Но потом раздумал, понял, что тебе необходимо побыть одной. Вот увидишь, как благотворно подействует на тебя этот месяц, у тебя появится хороший аппетит, сон, вернешься домой совсем другим человеком.
За меня не беспокойся, дорогая, я все такой же, каким был. Если ты пришлешь телеграмму, с первым же поездом примчусь к тебе, как в свое время примчался в Клуж, ибо ты была и осталась самым близким мне человеком, и поверь — лишь твоя обида внушает тебе мысль, будто ты ничего не значишь для меня. Когда я с раннего утра до поздней ночи пропадал на работе, все равно я неизменно думал о тебе, и в минуты, когда готов был трахнуть о землю мензурку, ты удерживала мою руку... и напрасно ты думаешь сейчас, что это пустые слова, и насмешливо улыбаешься, впрочем, я и в самом деле восторженный, расчувствовавшийся жираф, но что бы там ни было, я жду, жду тебя... Пишу тебе всякую чепуху. Лучше спи. И знай: я люблю тебя.
■
Герцогиня! Надеюсь, как и приличествует Вашей гордой голубой крови и фамильному гербу, Вы, поразмыслив о нашем житье-бытье, теперь с должным достоинством оцените все перипетии нашей жизни и поймете, что Вам просто не к лицу — простите за вульгаризм — с бухты-барахты взять и драпануть. Между прочим, Ваш супруг просит извинить за вчерашнее слишком сумбурное письмо, но надеется, Вы согласитесь, что именно Ваше, а не чье-либо еще, поведение вывело его из себя, что, впрочем, вряд ли совместимо как с бесстрастием, приличествующим нашему рангу и обязательным для него, так и со здравым рассудком, сопутствующим призванию химика. Но, как выяснилось, химики тоже не бесчувственны, что само по себе удивления достойно.
