В напряженном, встревоженном спокойствии ночи его внезапно громко позвали:
– Вставай!
Иван Александрович так и выпучил пугливо глаза.
Сквозь неплотно задернутые шерстяные зеленые шторы на него угрожающими черными стеклами глядело окно. За этими черными стеклами не раздавалось ни звука, не блестело ни огонька.
Это не удивило его. Так было нужно: он сам себе с вечера приказал проснуться пораньше. Ему предстоял длинный, изнурительный день. Шел конец месяца – истинная пытка для несчастных редакторов и строгой цензуры. «Обломов» всё ещё не был написан, и не было ни малейшей возможности его написать.
Иван Александрович протяжно зевнул и попробовал потянуться – верный способ освободить деревянное тело от сна. В голове натужно кипело. Перед глазами плавали фиолетовые с желтым круги. В ушах звенело со свистом. Губы слипались. Тело было в поту.
Потянуться не удавалось. Тяжело набрякшие веки смыкались сами собой. Он то и дело проваливался в неспокойную удушливую дремоту.
Однако он знал, что пора. Если промедлить час, полчаса, пятнадцать минут, ему не дадут спокойно одеться, не дадут напиться наскоро чаю. В такие дни все мечутся как на пожаре, так что надо, надо вставать.
Он заставил себя приоткрыть правый глаз и почти с упреком взглянул на часы, но так и не разобрал ни стрелок, ни цифр, только серое шевелящееся пятно равнодушно и глухо отсчитывало убегавшее время.
Он вновь задремал и тупо слышал сквозь дрему, как входил к нему Федор, мягко ступая большими ногами, медленно шаркал старым веником у края ковра, неспешно вносил издававшие запах мороза дрова и старательно складывал тяжелые поленья одно за другим перед устьем камина.
Одно, должно быть, самое толстое, всё-таки вырвалось из его толстых пальцев, слабо стукнуло об пол, точно выстрел из пушки грохнул в упор.
Иван Александрович, сорвав теплое пуховое одеяло, вскочил босыми ногами на жесткий коврик, брошенный возле дивана. Нужно было стаскивать измятую ночную сорочку, однако руки висели как плети, не повинуясь ему. Было холодно, неприютно нагретым под одеялом ногам, и он с отвращением думал о том, какую бездну невнятных, лишенных для него интереса бумаг предстоит с наивозможнейшей тщательностью прочесть, вместо того, чтобы с головой погрузиться в «Обломова».
Разумеется, лучше было пока что не думать об этих ждавших его, давно осточертевших бумагах, и он, собравшись кое-как с духом, стянул с себя мягкое, словно к телу прилипшее полотно и комом уронил на постель. Печально взглянув на обширное грузное тело, он усилием воли заставил вялые руки кое-как сгибаться в локтях, проплелся мимо комнаты Федора, заваленной темным неразборчивым хламом, видным через открытую дверь, принял холодную ванну, накинул широкий халат и сел в столовой возле круглого столика.
Ни гимнастика, ни даже холод воды не прогнали томления слишком короткого беспокойного сна. Ему необходима была хорошая, трехчасовая прогулка, а он дней уже пять, или шесть? Не выбирался из душного, казалось, прокислого дома. Голова продолжала гудеть, бессильное тело так и клонилось прилечь. Он и прилег, пользуясь тем, что столик был ещё пуст, тяжело привалившись к подушке дивана.
Тем временем Федор поочередно вносил и со стуком ставил на стол сперва белый, крупно нарезанный хлеб, затем бледное зимнее масло, затем подогретые сливки и крупно наколотый сахар, затем мутноватый, плохо чищеный самовар и встал наконец неподвижно, пригнув кудлатую голову, спрятав за спиной пудовые кулаки.
Что ж, надо было приниматься за жизнь. Иван Александрович кое-как сел, придвинул высокую чашку и подумал лениво:
«Ну, как нынче, Федор…»
Выбрав большой угловатый кусок желтоватого сахара, опустив его аккуратно на дно, нацедив кипятку, он равнодушно спросил:
– Там от ужина сыр оставался, подай.
Эту простую игру они вели почти каждое утро. Уже несколько лет всё дальнейшее он знал наизусть, то есть как взглянет, что сделает и что скажет его громадный невозмутимый медведь, как твердо знал то, что произойдет с ним сегодня, завтра и послезавтра и, пожалуй, что с ним будет всегда. В этом однообразии скромной будничной жизни его чуткая мысль уже не за что не могла зацепиться. Одно и то же, одно и то же, хоть криком кричи, хоть волком завой.
Федор невозмутимо ответил:
– Счас.
И, ступая медведем, не спеша двинул свое могучее тело в буфет.
Провожая Федора всё ещё заспанным взглядом, Иван Александрович как милости тайно просил, чтобы хоть нынче этот неповоротливый дюжий мужик миновал обыкновенные двери как все нормальные люди или уж вышиб эту белую створку совсем, однако косолапо качавшийся Федор лишь ударил крутым плечом о косяк и минуту спустя наотмашь грохнул стеклянной дверцей буфетного шкафа, как грохал исправно во время всех завтраков, обедов и ужинов, если он обедал и ужинал дома.
Вяло слушая слишком привычные звуки, он ждал привычного продолжения, доверху наполнив чайную чашку черной заваркой, помешивая серебряной ложечкой сахар, нехотя пробегая одними глазами газеты, которые Федор каждое утро складывал в просторное кресло, приставленное, словно только за этим, боком к дивану. Газеты пахли надоедно, противно. Он читал одни заголовки и лишь время от времени взглядывал в текст, но не обнаруживал и там ничего интересного для себя. Всё в этой жизни тянулось своим утомительным чередом. В буфетной тревожно звенела посуда.
