Олег Игоревич Чарушников
Остальное - молчание
Мы лежали рядом, смотрели вверх и негромко беседовали - Аркадий Николаевич, Степан Кузьмич и я. На правом фланге находился Евгений Валентинович, Но он в разговор не вступал, отмалчивался, только все кряхтел чего-то... Мы познакомились всего пару часов назад, но уже успели подружиться.
- Силы много в нас позаложено, В жизни нет для нас невозможного!
- с чувством декламировал Аркадий Николаевич. - Потолок-то весь в трещинах... - бормотал между тем Степан Кузьмич, мужик практичный и солидный. - Небось, лет пять помещению ремонта не давали, черти полосатые. - "В жизни нет для нас невозможного, - повторил я понравившиеся строки. Аркадий Николаевич, вы - прирожденный поэт! Евгений Валентинович покряхтел и зашевелился. - Ну дак, ясное дело... - не поворачивая головы, заметил Степан Кузьмич (между собой мы звали его просто Кузьмичом).- И соваться даже не вздумай, Аркашка! Слышь, чего говорю? - А вдруг я вундеркинд? - засмеялся Аркадий Николаевич. - И словесами такими не бросайся, - сурово сказал Кузьмич. Он поворочался, устраиваясь поудобнее, и продолжал: - Вундеркинд, голуби вы мои, - самый что ни на есть несчастный человек. Несчастный и никудышный. Вот, к примеру, народился пацан. И с пеленок - да что там! еще не обсох, как следует - все как есть соображает. Говорит лучше диктора, поет, считает, о футболе рассуждение имеет. Даже, х-хе, стишки пописывает... Аркадий Николаевич недовольно кашлянул. Евгений Валентинович перестал кряхтеть и, казалось, внимательно прислушивался. - И чем же плохо? - спросил я. - Вдруг он гений? Может, ему открытие суждено совершить, обогатить человечество неслыханным... - Погоди, - досадливо поморщился Кузьмич. - Все это болтовня одна, ничего ему не суждено. А станется с ним, вундеркиндом, вот что. Чуть месяца два-три стукнуло - в бассейн его, родимого, а не то в ванну - закалять, к брассам и кролям приучать. А там, глядишь, ясли пошли с французским уклоном, детсадик с немецким, фигурное катание, рисование всякое, шахматы... Дальше особая спецшкола, где и словца-то русского не услышишь, музыка, дельтапланеризм. Да разве все упомянешь? - Так что ж дурного? - хором воскликнули мы. - А то, - назидательно сказал мудрый Кузьмнч, - что в итоге, после мучений всех и трудов, вырастает из вундеркинда самый что ни на есть обыкновенный... Ну, кто? - Кто? -- Ин-же-нер. На "сто двадцать плюс без квартальных". Да-с! Сидит, бедолага, за кульманом и страдает. Голова-то знаниями разными доверху набита, облысела аж. А на кой они ему в НИИ чего-нибудь этакого? Вот сидит и мучается комплексами. Так-то, голуби... Мы потрясение молчали. Кузьмич зевнул и, засыпая, проговорил сонно: - Все потому, что в роддоме рот неосторожно раскрыл, на радость, понимаешь ли, папаше и мамаше... О-х-хо-хо-хо, грехи наши тяжкие... - Выходит, скрывать надо? - спросил ошеломленный Аркадий Николаевич. Таить в себе искру божью? - Насчет искры не скажу, не знаю, - пробормотал засыпающий Кузьмич, - а только тихо, спокойно сидеть надобно, не высовываться, иначе по гроб жизни хлопот не оберешься... Во-о-он Валентинович-то Евгений. Умнейший мужик. Молчит себе и в ус не дует, потому - голова... За дверью послышались шаги, в комнату вошла Лидия Никаноровна. Перед собой она толкала тележку на колесиках. "Голова" Евгений Валентинович среагировал первым: сморщил личико и отчаянно завопил: - У-а-а-а-а! Уа! - У-а-а-а! - подхватил Кузьмич сиплым басом. - У-а-а-а-а-а! - что есть сил закричали мы с Аркадием Николаевичем. - Ах вы, мои масенькие, - умилилась добрая Лидия Никаноровна. Проголодались, крошечки? Сейчас, сейчас... Она переложила нас на тележку и повезла в соседнюю палату роддома к заждавшимся мамам - предстояла наша первая в жизни трапеза... По дороге мы не проронили ни слова.
