Ему казалось, что холодильник – живое существо. Единственное живое существо в его квартире, потому что Петр Кириллович не считал себя живым, когда спал. Он не знал о себе ничего, когда спал; рассказать ему, Коньшину, как ведет себя он, Коньшин, во сне, было некому; вот почему Петр Кириллович считал, что по-настоящему живое существо в их квартире – холодильник. Не раз, просыпаясь и не придя еще в себя от снившегося кошмара, Коньшин слышал доносившееся из кухни урчание холодильника; ровное обнадеживающее урчание живого, всем довольного существа, и под это доброе мурлыкание Петр Кириллович облегченно откидывался на подушку и засыпал уже спокойным сном.
Кроме того, Коньшину холодильник не раз спасал жизнь. Как должен был спасти сейчас.
Петр Кириллович вступил в кухню, дотронулся до холодного бока. Потом он потянул дверцу на себя, сунул руку в морозильник и вытащил заиндевевшую бутылку.
Сердце по-прежнему не билось.
Стараясь не наклоняться, Петр Кириллович достал наполовину пустую «Боржоми», налил в стопку из заиндевевшей бутылки водки и запил водой. Все это он проделал автоматически.
Ничего не произошло.
Коньшин налил вторую рюмку и залпом выпил.
Поршни, сжимающие разреженный газ в груди, остановились, и между ними трепыхнулось что-то, пока еще бесформенное, аморфное.
Петр Кириллович напряг память, но решительно ничего не возникло перед его внутренним взглядом. Правда, шевельнулось что-то отвратительное, мерзкое, стыдное, как бы предупреждая, что не надо вспоминать, но тут же исчезло.
Коньшин причесался, надел джинсы, белую майку, сандалеты, прошел на кухню, поставил чайник. Есть не хотелось. «Есть не хочется, потому что вчера я наелся шашлыков?» – Петр Кириллович попытался спровоцировать свою память. Память ответила уклончиво: «Вчера ты вообще много ел». «И пил», – добавил Коньшин усмехнувшись.
«Конечно же».
«Были женщины?»
«Разумеется, как же без женщин».
«Наверное, плясали в ресторане?»
«Может быть».
«Точно или может быть?»
«Вполне может быть».
Чайник закипел. Коньшин заварил прямо в стакане крепкий зеленый чай – он любил зеленый чай, хотя никогда не жил на Востоке. Занавеска на окне надувалась от ветра маленьким солнечным парусом. Даже не подходя к окну, чувствовалось, какой на улице зной. Но в кухне было прохладно. В кухне всегда почему-то было прохладно: кроме того, Петр Кириллович открыл дверцу холодильника. Он так делал. От этого холодильник казался еще более живым. Запотевшие бутылки сухого вина, «Боржоми», консервные банки дышали прохладой ему в спину.
«Вчера тоже был жаркий день?» – задал своей памяти Коньшин невинный вопрос. Как всякий опытный следователь, Петр Кириллович пытался поймать преступника на невинном вопросе.
«Да Вчера был очень жаркий день, – спокойно ответила память. – Мог бы и не спрашивать. Твое лицо и руки по локти горят».
«В самом деле, – смущенно ответил Коньшин. – Значит, я много гулял по солнцу и день был приятным?»
«Тебе виднее», – неопределенно ответила память.
«Что-то вчера было мерзкое?»
«А когда у тебя не было мерзкого?»
«Ну, ну!» – пригрозил Коньшин памяти. Он полез в карман за платком, чтобы вытереть пот, и наткнулся на какой-то твердый предмет. Петр Кириллович вытащил его и с удивлением увидел, что это небольшой зеленый камень. Камень был отшлифован с одной стороны, очень красиво проступали желтые прожилки. С остальных сторон камень был шершавым, но от этого смотрелся еще лучше. Кое-где на поверхность выступали прозрачные кристаллы.
«Что это?» – удивился Коньшин.
«Это яшма!» – ответил звонкий девичий голос.
И Петр Кириллович все вспомнил.
* * *
Вчера была суббота. Коньшин ненавидел субботу. Он ненавидел и воскресенье, но субботу больше. В его памяти суббота почему-то всегда оставалась белой пустотой, мокрым, бесформенным куском ваты. Воскресенье тоже было куском ваты, но воскресенье еще выглядело терпимым по сравнению с субботой. В воскресенье в первую половину дня он пил зеленый чай, слушал урчание преданного холодильника, читал, а после обеда гулял по городу, наблюдая, как постепенно пустеют улицы, ветер гонит жухлые листья, а милиция очищает скверы и бульвары от пьяных…
Да, в воскресенье тоже было муторно на душе, одиноко…
Но воскресенье рождало понедельник, и все воскресенье Петр Кириллович ждал понедельника. Ах, как он ждал понедельника! Когда за окном весело звенят трамваи; вспухнет шумом, словно раздуется шоссе; заворочаются, заскрипят подъемные краны; побегут люди… И он тоже побежит вместе с этими людьми, примется толкаться в автобусе, мчаться в метро, а потом очутится за своим столом и не будет уже принадлежать самому себе до самого вечера.
Но вот суббота… Он чувствовал ее приближение еще в пятницу, после обеденного перерыва. По уже несколько отрешенным физиономиям своих сотрудников, по возросшему количеству неделовых звонков, по позвякиванию в портфелях под столами у мужчин…
Будь она проклята, эта суббота! В субботу обязательно с ним что-нибудь приключается. Что бы Коньшин ни предпринимал назло субботе – брал билеты в театр, шел в кино, посещал выставку, гулял в парке, но заканчивалось всегда одним: каким-нибудь скверным приключением, сильной выпивкой – и суббота уходила в вечность вычеркнутым из жизни днем, куском белой мокрой ваты, через которую не доносились звуки, не пробивались запахи, не всплывали картины. Конечно, так было не всегда, иногда ему удавалось победить, но все-таки…
