Он мыкался между московскими стенами как в безысходном сне: Земляной вал, Белый и Китай-город, потом двойная, с полуосыпавшимся рвом, стена Кремля. Раздвинутые на день уличные решетки с недремлющими сторожами. Заборы из заостренных бревен, так тесно сжимавшие улицу, что и младенец, разозлившись, забросит камень во двор соседа. И всюду множество спешащих, озабоченных людей.
Однако надо было идти в Посольский приказ за деньгами. Разин не вдруг отыскал улицу, ведущую к Зарядью и новому Посольскому приказу.
Степана отпустили из Черкасска на богомолье в Соловецкий монастырь, а богомольцам полагались деньги из казны.
В Посольском его не хотели видеть — такое ощущение не отпускало Разина с первых шагов по голым сеням и темноватым переходам со множеством дверей. Робость просителя была ему противна, но здесь ее испытывали все. В неискренних ухмылках подьячих и писцов, отстранявших посетителей от важных приказных тайн, чудилось нечто шакалье.
Запутавшись в дверях, столах и людях, которых было стыдно беспокоить, Степан едва нашел подьячего, ведавшего кормовыми деньгами. Тот долго изучал бумагу от ноября 1652 года за подписью войскового атамана. В ней говорилось, что Степан давно сбирался с отцом на Соловки — молиться об исцелении от ран, да отец помер, и Степана отпустили одного.
— Где ранен? — спросил подьячий. — Под Азовом?
Писцы, сидевшие по стеночкам на низких лавках, с чернильницами на шеях и с перьями в сальных волосах, хихикнули.
— За батьку я, — сказал Степан, изумляясь своему осевшему голосу.
— Мертвым святые Зосима и Савватий не помогают…
Писцы опять хихикнули. Другой подьячий, молча трудившийся за угловым столом, строго взглянул на них.
— Не должен был атаман давать тебе отпуск, — гнусил волокитчик.
«Твое какое дело, слюдяная рожа?»
В Степана вдолбили уважение к старшим — основу казацкого порядка. Он отмолчался. Подьячего несло:
— На вас, донских воров, денег не напасесси! Одного жалованья кажно лето до трех тыщ посылаем, да хлеба, да вина… Весь толк от вас — Азов тревожите, докуку нам творите.
Степан не мог стерпеть поношения Дона. Он тут был один казак, прочие — московская мелочь.
— Вас без Донского войска татары бы живьем сглодали!
Подьячий приподнялся и выбросил вперед острый кулачишко. Степан небрежно отклонился, кулак уехал в пустоту. Обиженный подьячий оглянулся на писцов: чего не помогаете? Писцы боялись.
— Пошел прочь! — проскулил подьячий.
— А деньги-то? — изумился Степан.
Без денег ему не только в Соловки, до Дона не добраться. Он прохарчился в дороге дочиста. Ныне с утра не ел. Живот стянуло от голода и обиды. Он требовал положенного по закону. Закон качался, рушился средь бела дня.
В полутьме сеней Степан почувствовал такую злобу, что, кажется, не пожалел бы жизни, а изувечил волокитчика. Но даже голоса не поднял. Чутье подсказывало: выжди, притворись! Тут и дворяне притворяются, такая жизнь.
Спустя минуты три товарищ волокитчика, сидевший за угловым столом, вышел в сени — в мягких сафьяновых сапожках и сером кафтане.
— Тоскуешь, казак?
— Где справедливость, осударь?
От неожиданного участия злость у Степана сменилась едва ли не слезами. Будь у него ловчей язык, он высказал бы наболевшее: что же вы сотворили, братие? Отчего всякий приказный чувствует себя не служилым, а господином надо всеми? Он лишь взглянул доброжелателю в тускловатые глаза, тот понял сам.
— Ступай в повытье, подписана твоя бумага.
— Как мне благодарить тебя?
Спаситель выглядел постарше Степана. Был, верно, неплохого рода, коли в такие годы выбился в подьячие. Он засмеялся словно над самим собой:
— Ты ныне денежный, веди меня в съестную лавку.
Степан исторопился, задел порожек, вызвав новый смех заскучавших писцов. Человек в сером кафтане ждал на крыльце. С его помощью Разин уже без волокиты получил деньги — по пять копеек на день, полтора рубля. Примерно столько получал наемный человек — ярыжка. В дороге можно перебиться.
Новый знакомец — Иван Горохов — со свойственной молодым благополучным людям нечаянной хвастливостью признался, что обуян гордыней не только подняться выше своего начальника, подьячего по кормовым деньгам, но стать в Посольском важным человеком. Род — дворянский, потомственно приказный — оправдывал такую дерзость. Горохов видел себя участником посольства. Пока они добирались до харчевни, где обедали посольские, Горохов успел намекнуть Степану, что уже вникает в калмыцкие дела. В путанице степного коловращения родов едисанских татар, казаков, калмыков мог разобраться только человек, имеющий известия из первых рук. Вот, видно, для чего понадобился Разин… Заразившись чужим тщеславием, Степан похвастался, что происходит не из последних казаков — отец считался боевым и «домовитым», мать — полонянка из Крыма. Про дядюшку Чертка, беспутного воронежца, Степан не стал рассказывать. Зато о крестном отце Корниле Яковлеве мнение на Дону складывалось такое — выдвинуть в войсковые атаманы.
А за соседними столами пошумливали посадские — по одежке судя, не из последних. Часто упоминалось имя князя Долгорукова. Степан прислушался, но сердце его вещее не дрогнуло… Князь Юрий Алексеевич был в то время самым известным боярином в Москве, верша благое и нелегкое дело.