Это надо проверять еще затемно: выпала ли роса. И если нет, то ждать «широкого» ветра. Волна потеплеет, к ее зелени добавится желтоватая муть, и все на воде и на земле, понимающие море, будут знать до света: идет «широкий». Надежный ветер. Красавец-ветер. Лучший ветер для рыбаков. Теперь им выходить на большую скумбрию: каждый май она подходит к Одессе и будет подходить еще долгие годы. А кораблям на рейде, большим и малым- развернуться на северо-восток.
Всей остальной Одессе можно пока спать. Потом зашевелятся окраины, уже ближе к восходу солнца. А центральные улицы просыпаются еще позже. Если, конечно, не происходит никаких особенных событий.
Но это был 1905 год, и мальчишки-газетчики со своими ежедневными воплями о «потрясающих новостях» — забастовках, студенческих волнениях и террористах — успели и сами охрипнуть, и всем надоесть. События как-то подешевели, к ним притерпелись, и потому в то утро Одесса просыпалась не спеша.
Другое дело- Максим Петров. Уж он-то вскинулся раньше всех в доме на Коблевской улице. И, уже разлепляя ресницы, радостно знал: чего-то надо ждать хорошего. Потому что, если открывая глаза, видишь вспышку зеленого света (такое бывает только при ярком солнце) — то счастливый будет день. Потом он вспомнил, улыбнулся и уткнулся в подушку. Ему сегодня пять лет, вот оно что! Вчера вечером было четыре, и ночью было четыре, а встанешь- уже будет пять. Он теперь большой, и все его будут поздравлять, и в гостиной на столе ждут его подарки…
О подарках лучше помечтать подольше, пока их еще нет. Но и в постели лежать нет никакой возможности, прямо тошнить начинает где-то над животом. Максим соскочил на любимый свой коврик с тройкой лошадей. Как всегда по утрам, он постарался ни на одну лошадь не наступить, чтоб они не обиделись. И, мимоходом полюбовавшись на свои босые ноги (им уже пять лет!) — устремился к подоконнику, своему наблюдательному пункту. Но до подоконника на этот раз не дошел: на стуле с гнутыми ножками, аккуратно сложенное, лежало что-то белое — и черное- и сверху матросская бескозырка! Торопясь и разворачивая, он уже знал, что это такое: настоящий матросский костюм! С длинными брюками!
Мама, вошедшая его будить и поздравлять, застала своего сына пыхтящим над застежками. Потому что взаправдашние матросские брюки, оказывается, надеваются совсем не так, как короткие штанишки. А надеть их обязательно надо самому, иначе — позор. Но мама, впрочем, может помочь: она никогда над Максимом не смеется. Они поцеловались по-своему: каждый каждого в ладошку. При других они никогда так не делали, это был их такой секрет.
— Мама! Какая ты красивая! Это у тебя новое платье, да?
— У меня, Максимка, новое, и у тебя новое. Пойдем-ка вниз похвалимся! — улыбнулась мама, проглатывая вздох. Она снова взглянула в глаза своего младшего и в который раз поразилась, какие они голубые. У всей остальной семьи были серые. Да, младший, да, любимчик, и скрыть это невозможно. Ну и что же? В конце концов, кто еще из домашних говорил ей когда-нибудь, что она красивая?
Папа внизу, за чаем и утренней газетой, одобрил вбежавшего сына, но морщинка между бровями, которой побаивался Максим, не исчезла.
Экий молодец! Поздравляю, сынок. А поворотись-ка! Ну со всех сторон моряк. А какого корабля быть изволите? Как не знаешь? Что у тебя на бескозырке написано? ну-ка прочитай.
А-лы-мы… Алма… — начал робко Максим. Вот так угодил! Надо было у себя не спеша разобраться, а теперь, когда папа спрашивает, уж ничего не сообразишь. Что ж это за пара рогаликов дальше?
Мама сделала незаметное движение, чтобы помочь. Папа сделал встречное движение, и мама остановилась. Все это происходило над несчастной, уже взмокшей, Максимовой головой. И начавшийся так счастливо праздник мог бы обернуться слезами, если б не вбежали — сразу втроем — брат и сестры. И, к облегчению Максима, сразу его завертели, закружили, восхитились бескозырке, а Зина сходу прочитала:
«Алмаз»! С дядей Сергеем, значит, вместе служишь?
Папа досадливо поморщился, но остановить не успел. Да эту разве глазами остановишь?
Дети устремились к столу с подарками, и оттуда раздались восторженные вопли. Потом позвали маму, и она с извиняющейся улыбкой отошла к ним. Отец остался один со своей газетой.
Иван Александрович Петров. Дворянин. Домовладелец. Счастливый отец семейства. Радостно празднует в кругу любящих домашних, — разжигал он себя. Он и сам понимал, что это глупо, и чисто случайно вышло так, что все оказались в одном углу комнаты, а он в другом, и никто ведь не знает, что с ним стряслось только что. Но все-таки, при известной чуткости, мог бы хоть кто-нибудь остановиться и взглянуть на отца?
Ну дети — ладно, но Маша? Он так привык по утрам встречать ее робкий взгляд: «У нас все в порядке?» А сегодня, когда этот-то взгляд ему и нужен (обычно он раздражался, встречая его), она — совсем другая. Как будто любуется собой. Он передернул плечами и оборвал себя. Что, собственно говоря, стряслось? Ерунда, так сразу это не происходит, любой врач скажет. Вот он сейчас взглянет в газету — и все будет как обычно, и он посмеется над собой.