Герцу приснился сон, от которого он, проснувшись еще задолго до рассвета, пришел в волнение и трепет. Ему снилось, что позвонила его кузина, Фанни Бауэр, любовь всей его жизни. «Ты ведешь меня в кино», — объявила она. Как всегда послушный ее желаниям, он одним движением плеч надел пальто и через мгновение, как это обычно бывает в подобных снах, оказался совсем в другом месте. День будний, но кинотеатр так переполнен, что им приходится стоять у стенки в конце зала. Фанни такая, какой он знал ее всегда и какой до сих пор помнит: вздорная — вздорность избалованной красавицы, — требовательная и привередливая. Едва начинается фильм, она хватает Герца за руку и заявляет, что ей нехорошо. И вновь безо всякого перехода они оказываются в просторном кафетерии при кинотеатре. Фанни вроде бы уже лучше, но вид у нее необычно растрепанный, на плечах — большое пальто из верблюжьей шерсти. Герц не забывает удерживать приветливую улыбку, но отчего-то приходит в смятение. Это чувство каким-то образом связано с пальто, в котором он узнает свое пальто, которое должно быть на нем. Он не помнит, чтобы предлагал его ей. Пальто и ее недомогание почему-то прочно сплетаются в его сознании. Но только когда он понимает, что на самом деле именно он причина ее недовольства, сон достигает своей кульминации. С замиранием сердца, с улыбкой он предлагает ей остатки своих сил и здоровья, а она, не проявив и малейшей признательности, небрежно забирает их у него, сама того даже не замечая. Все это было до того похоже на их отношения в жизни, что, во всяком случае, спросонок его сознание принимает их встречу за явь. Опомнившись, он замечает, что улыбается — улыбкой готовности, непротивления — темному углу своей спальни. Только неумолимое тиканье часов говорит о том, что он уже проснулся, что скоро настанет новый день, так похожий на все остальные, на обычные дни его теперешнего существования, в котором ничего не происходит и ничего не ожидается.
Он не видел ее тридцать лет. Во сне они оба были молоды, и Фанни еще не замужем, то есть еще до Ниона, еще до Меллерио, еще до того, как семья Герца приехала в Англию. Но страсть рождала ощущение, что она рядом; он думал о ней так часто и так много, что казалось, расстояние их не разделяет. Эта страсть распространялась и на ее родителей, которые нравились ему больше его собственных. Он знал, что социально его родители были ниже, хотя нравственно, пожалуй, что и выше. Его мать так и не простила сестре, что та вышла замуж за человека не их круга, хотя сама не была такой уж блюстительницей общественных норм. Его отец, человек скромный, всегда подчинялся свояку и всегда чувствовал себя неловко в его присутствии. Тем не менее именно этот свояк, Губертус, обеспечил им безопасный отъезд из Берлина. Их дом как раз из таких шикарных вилл, которые Губертус был мастер создавать, обладал всей прелестью более беззаботного местечка — отеля, например, или санатория. Это впечатление усиливалось еще и оттого, что Анна, его тетя, казалось, всегда ожидала гостей. Они играли в бридж, пили коктейли, однако даже и в юном возрасте Герц догадывался, что это просто дань моде и своего рода игра. Он в то время не понимал, что их очень тревожит судьба их пылкой темноглазой дочери, чьи взгляды были небезопасны в тогдашней Германии. Его собственные родители тоже тревожились — болезненно тревожились, — но не за себя и не за улыбчивого Юлиуса, а за старшего сына, Фредди, их гениального музыканта. На этой почве обе семьи сразу же сблизились; телефонных разговоров стало больше, чем раньше, — а прежде звонили от случая к случаю. Губертус остается, тут не было никаких сомнений. Но его жене и дочери разумнее переехать куда-нибудь от греха подальше. Отец Герца, служивший в фирме, выпускающей музыкальные инструменты, всецело полагается на своих коллег и на директора фирмы, которому он присягнул на верность. Ведь нельзя же такую преданность не заметить, а в случае необходимости и не защитить? Его мать, которая боится всего на свете, только и мечтает, как бы избежать тех многочисленных трудностей, которыми осыпала ее жизнь. Именно она, а не ее муж, возложила на Губертуса все, что осталось от ее надежд: он, а не ее излишне скромный супруг, придумает, что делать.
Мальчиком Юлиус является к чайному столику своей тети; улыбка компенсирует отсутствие приглашения (он бы не стал придавать этому значения, но, возможно, они придают). Его приветствуют какой-то фразой, в которой он так много мог уловить как своего, но, правда, с нотками нетерпения. Вы с Фанни разминулись всего На минуту, говорят ему, она пошла играть в теннис с друзьями, с кем-то из ее «команды», но ведь ты побудешь немного, выпьешь чашку чая? — спрашивает его тетя, приподняв подведенную бровь. Бессмысленно дожидаться Фанни, когда она проводит вечер с друзьями. Может, мы ее заменим? Это чисто формальный вопрос, для нее это обычное дело. Он будет застенчиво сидеть в гостиной, где сплошь хром и стекло, где дерево — светлое, а занавески — ослепительно белые, и этот неуют предпочитать родительской квартире, такой темной и невзрачной, обставленной еще его бабушкой и дедом, которые держали в ежовых рукавицах свою почтительную дочь и мягкотелого зятя; Анна, непочтительная дочь, удрала от них без оглядки. Ее брак с протестантом сочли столь ужасным проступком, что прощения ей не было, несмотря на то, что Губертус был славным человеком и разумная доля его дохода обеспечивала безбедную старость деспотичных стариков, не перестававших его поносить. Вероятно, соглашаться с ними в этом вопросе приходилось просто потому, что иначе было не прожить. Как бы там ни было, связанные с этим моральные неудобства придавали Анне и Губертусу флер просвещенной четы, каковой, возможно, они и были в действительности, а их дом превращали в приют всего передового, чего Юлиус так жаждет. Даже если Фанни не оказывается дома — а она так редко там оказывается, — он ощущает ее присутствие, представляет себе, как она берет теннисную ракетку, он мысленно следует за ней, проникаясь ее настроением, когда она выходит на яркое полуденное солнце. Образ настолько привлекателен, что свой незапланированный визит он считает удачным и уносит домой впечатления, которые пополнят его скудную казну, и уже мечтает о другом подобном вечере, когда она обязательно будет дома и обрадуется его приходу.
