По Придонью, по запольным рекам денно и нощно скрипели разбитые телеги. Не обозом — в одиночку, сторонясь царёвых городов и новорубленных солдатских крепостей, тащилось на юг лапотное племя беглецов. От Тамбова и Чембара, от Курска и Мценска, от тульских оружейных мануфактур, от невиданного людского падежа петербургской стройки бежали крестьяне. Бежали солдаты, работные люди рудников, лесных повалов, царёвых верфей. Бежали монастырские крестьяне. В лесах неслышно, грибами, вырастали скиты раскольников. Гулящими ватагами уходили на Дикое поле бурлаки, бросая лесосплавы, лямки тяжёлых плоскодонных насадов. Но и лёгкие суда, будары, не все доходили до Азова. Много их рассыхалось на отмелях левобережья или тёрлось, разграбленных, у известковой крутизны правого берега Дона: гребцы бросали вёсла и дружно подавались на вольные земли, забрав деньги вперёд…
К зиме поток замирал, а по весне, по первому подножному корму, по духмяной степной испарине, пробуждались и текли на юг серые людские толпы. И снова — тележный скрип, робкие костры по балкам, разбойные свисты по степи. Где-то порубят семью беглых, где-то беглые одолеют степных разбойников и долго всматриваются потом в незнакомые дикие лица раскосых мертвецов.
Скудела, безлюдела Русь. Впервые за все века шла она навстречу опасным азиатским суховеям, шла туда, где за шатким кордоном Дикого поля и лесной Руси ещё жила воля. Там, на севере, горели боярские усадьбы, а здесь, в степи, как искры тех полымей, загорались новые костры — то новые отступники выламывались из государевой каторги и с надеждой тащились по сиротской дороге — по дороге на Дон.
Антип Русинов остановился у самого Бахмутского городка под вечер. На краю балки, за кустами кладбищенского боярышника, он распряг еле живую лошадь, стреножил и пустил пастись среди могил. С телеги снёс в балку рогожи, охапку краденого сена и, пока ломал на склоне сушняк, жена и племянница зашевелились внизу у глиняного горшка с пшеном. Напуганные на всю жизнь погонями, лесами и степью, они за одиннадцать недель рискового пути научились ни о чём не спрашивать своего поводыря. Они молчали даже сейчас, чуя конец пути.
Антип высек огонь, раздул небольшой костерок и снова полез по склону наверх. В дороге от самых невских берегов до этой бескрайней долгожданной земли он всегда выходил досматривать, всё ли тихо вокруг, не шибко ли дымит их костёр, а то наведёшь на стойбище лихого человека. Особенно тревожен стал Антип после гибели старшего брата. Всего неделю назад близ одного из верховых городков кто-то подкрался ночью к телеге, убил брата, когда остальные спали в балке, взял в изголовьи мёртвого торбу с иконой и двумя рублями и скрылся. После той ночи не верилось в тишину и благодать этого края. В голове бродили мысли о новых бегах, теперь уже отсюда, с Дона, — в Сибирь. Мужики сказывали ему, что-де в Сибирском царстве от царя дальше, воли больше, но как тут подымешься с бабами? С кем думу думать? Кто присоветует буйной неприкаянной голове? «Нет уж, шабаш: тут жить, тут и умирать…» — думал Антип устало.
Со стороны Бахмута долетали крики казаков, но трудно было разобраться — гульба там разгорается, иной ли какой сбор? Антип высунулся из балки по пояс и стал смотреть в ту сторону внимательно и напряжённо, готовый в любой момент кинуться вниз, затоптать костёр.
Городок, обнесённый по земляному валу бревенчатым забором, на три сажени подымал стенную площадку-раскат, нависшую козырем заострённых брёвен, устремлённых в степь на все четыре стороны. По раскату у самых ворот раза два пробежал кто-то. За стенами городка, за подымавшимися над ними, ещё не облетевшими кущами дубов всё сильней расходился многоголосый гвалт.
«Ладно, не сунулись в пекло! Лучше поутру войду. Один», — благоразумно решил Антип. С этим он успокоился и благодарно перекрестился на зарю. Он хотел было спуститься вниз, к костру, как вдруг заметил верхового, выехавшего из ворот городка. Лошадь шла неровно, какими-то толчками, забочениваясь влево, и Антип не сразу заметил, что к седлу за обе руки была привязана женщина на длинном поводе. Сначала он увидел под брюхом лошади лишь ноги, путавшиеся в длинном подоле, потом, когда лошадь дёрнулась вправо, открылась вся фигура с молитвенно вытянутыми вперёд руками. Всадник орал не то на неё, не то на лошадь и держал направление на кладбище. В воротах появилась толпа бахмутцев, но никто не пошёл за всадником дальше моста через ров.
«Дивья́!», — подумал Антип.
Он испугался, что его заметят в эту неподходящую минуту. Казак приближался на своей горячей вороной лошади. Уже можно было увидеть шитое красным седло, матово поблёскивавший эфес тяжёлой сабли, должно быть серебряный, длинный пистолет за поясом, и хотя кафтан всадника был заношенный, Антипу стало ясно, что голытьба в этом городишке прижилась не худо. Он тотчас прикинул, что на первый случай тут можно наняться в работные люди и перебиться до весны. Между тем казак остановился на дороге. Левой рукой он подтягивал упиравшуюся женщину поближе к седлу, с силой наматывая повод на кисть, неторопливо и страшно. Антип глядел на её черноволосую красивую голову, на её нерусский наряд. Ждал. Но вот ноги её подкосились и она повисла на поводе, вытянув к седлу связанные руки. Казак сдёрнул шапку за красную кисть, броско перекрестился, а в следующий миг уже засвистел в воздухе арапник. До Антипа долетал крик женщины — непритворный, утробный, вырывавшийся с каждым новым ударом плетёного арапника. Кряжистое, но всё же гибкое тело казака низко ныряло с седла вслед за плетью. «Не для показу сечёт — для дела», — решил Антип.
