Было одиннадцать часовъ утра, когда Маріано Реновалесъ подошелъ къ музею Прадо. Прошло уже нѣсколько лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ знаменитый художникъ былъ здѣсь въ послѣдній разъ. He мертвые привлекали его сюда. Они были, конечно, очень интересны и достойны уваженія подъ славнымъ вѣнцомъ многихъ вѣковъ, но искусство шло теперь по новымъ путямъ; Реновалесъ не могъ учиться здѣсь у мертвыхъ, при освѣщеніи со стекляннаго потолка, глядя на дѣйствительность глазами людей съ инымъ темпераментомъ, чѣмъ у него. Клочекъ моря, уголокъ на склонѣ горы, группа оборванцевъ, выразительная головка привлекали Реновалеса больше, чѣмъ этотъ дворецъ съ широкими лѣстницами, бѣлыми колоннами и статуями изъ бронзы и алебастра – величественный пантеонъ искусства, гдѣ постоянно переживали муки колебаній молодые художники, находясь въ состояніи самой безплодной нерѣшимости и не зная, какой путь имъ избрать.
Маэстро Реновалесъ остановился на минуту внизу у лѣстницы. Онъ глядѣлъ нѣсколько взволнованно на ведущій ко дворцу спускъ, поросшій свѣжимъ дерномъ и украшенный рѣдкими, тощими деревьями; такъ глядятъ послѣ долгаго отсутствія на родныя мѣста, гдѣ протекла молодость. Надъ этимъ спускомъ высилась древняя готическая церковь де-лосъ-Херонимосъ, выдѣляясь на голубомъ фонѣ неба своими двумя башнями и ветхими аркадами. Зимній пейзажъ парка Ретиро служилъ фономъ для бѣлой массы музея. Реновалесъ вспомнилъ фрески Джіордано, украшавшія внутренность музея. Затѣмъ онъ перевелъ взглядъ на зданіе съ красными стѣнами и каменнымъ входомъ, которое претенціозно замыкало горизонтъ на первомъ планѣ, на краю зеленаго откоса. Фу! Академія! Презрительный жестъ художника соединилъ во едино Академію языка со всѣми остальными; живопись, литература и всѣ проявленія мысли были связаны, здѣсь, словно неподвижныя муміи, узами традицій, правилъ и уваженія къ старинѣ.
Налетѣвшій порывъ ледяного вѣтра развѣялъ длинную и слегка посѣдѣвшую бороду художника и чуть не унесъ его большую фетровую шляпу, изъ подъ полей которой торчали прядки волосъ; въ молодости эти волосы были скандальной длины, но по мѣрѣ того, какъ росли слава и богатство маэстро, волосы его постепенно укорачивались подъ напоромъ благопристойности.
Реновалесу стало холодно въ этомъ низкомъ и сыромъ мѣстѣ. День былъ ясный и очень холодный, какихъ бываетъ много зимою въ Мадридѣ. Солнце сіяло, небо было голубое, но съ покрытыхъ снѣгомъ горъ дулъ холодный вѣтеръ, который леденилъ землю, придавая ей хрупкость стекла. Въ тѣнистыхъ углахъ, куда не проникали теплые лучи солнца, блестѣлъ еще утренній иней, словно сахарный покровъ. Воробьи, ослабѣвшіе отъ зимнихъ лишеній, попрыгивали по заиндевѣвшему мху, какъ озябшія дѣтки, и отряхивали свои жалкія перышки.
Лѣстница музея напомнила маэстро годы его отрочества. Много разъ поднимался онъ по этимъ ступенямъ, когда ему было шестнадцать лѣтъ, и желудокъ его былъ испорченъ скверными обѣдами у квартирныхъ хозяекъ. Сколько разъ сидѣлъ онъ по утрамъ въ этомъ огромномъ дворцѣ, копируя картины Веласкеса. Эти мѣста вызывали въ его памяти угасшія надежды, цѣлый рой иллюзій, казавшихся ему теперь смѣшными, и тяжелыя воспоминанія о томъ, какъ онъ голодалъ и унизительно торговался, зарабатывая первыя деньги продажей копій съ извѣстныхъ картинъ. Его широкое, полное лицо съ крупными бровями, при видѣ которыхъ робѣли его ученики и поклонники, озарилось веселою улыбкою. Онъ вспоминалъ, какъ являлся тогда въ музей медленною походкою и не отходилъ ни на шагъ отъ мольберта, боясь, какъ бы окружающіе не замѣтили, что подошвы его отстаютъ отъ сапогъ.
Реновалесъ прошелъ черезъ вестибюль и открылъ первую стеклянную дверь. Стукъ колесъ по аллеѣ Прадо, звонки трамваевъ, глухой скрипъ колесъ, крики ребятишекъ, бѣгавшихъ по склонамъ вокругъ музея, однимъ словомъ, весь шумъ внѣшняго міра сразу прекратился. Реновалесъ открылъ вторую дверь, и лицо его, зазябшее на улицѣ, почувствовало ласку теплой атмосферы, полной необъяснимаго жужжанія тишины. Шаги посѣтителей отдавались здѣсь гулкимъ эхомъ, какъ во всѣхъ крупныхъ необитаемыхъ зданіяхъ. Стукъ захлопывавшейся двери гремѣлъ, словно пушечный ударъ, прокатываясь по заламъ сквозь тяжелыя драпировки. Отдушины, прикрытыя тонкими рѣшетками, выпускали въ залу свое невидимое дыханіе. Входя въ музей, публика инстинктивно понижала голосъ, словно въ соборѣ, и глядѣла съ пугливымъ благоговѣніемъ, какъ будто ей внушали страхъ тысячи картинъ на стѣнахъ и огромные бюсты, украшавшіе ротонду и середину главнаго зала.
При видѣ Реновалеса два сторожа въ форменныхъ сюртукахъ вскочили на ноги. Они не знали, кто это, но сразу поняли, что это персона. Лицо Реновалеса было знакомо имъ не то по газетамъ, не то по коробкамъ спичекъ, и соединялось въ ихъ умѣ съ большою популярностью и высокими почестями, воздаваемыми лишь выдающимся людямъ. Но они вскорѣ узнали маэстро. Столько лѣтъ не видали его уже въ музеѣ! И держа въ рукахъ шапки съ золотыми галунами, сторожа съ почтительною улыбкою сдѣлали нѣсколько шаговъ навстрѣчу великому художнику. – «Здравствуйте, донъ Маріано. He угодно ли вамъ что-нибудь, сеньоръ де-Реновалесъ? He прикажете ли позвать сеньора директора?» – Это была преувеличенная почтительность, что-то похожее на смущеніе придворныхъ, узнавшихъ, несмотря на инкогнито, иностраннаго монарха, который неожиданно входитъ во дворецъ ихъ повелителя.
![Филофиоли [семь рассказов]](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
