По ущелью катилась речка Ирмень. Русло ее разделялось островом, черным утесом, похожим на броненосец.
Утес расщепил поток на два рукава и левый был сух, потому что старатель Чуев еще осенью перегородил его плотиной.
Над безлюдной тайгой и базальтами скал реял снежок, — в весеннюю теплоту вклинился серый холодный день.
Пустыня подглядывала за Чуевым невидимыми глазами и смущала его решимость.
Изменившись в лице, он сейчас походил на вора. Тревога рождала в нем злость, а злоба усиливала упрямство. Он с натугой отваливал камень от плотины и отталкивал его в сторону. Камень хрустел, а Чуев оглядывался.
Свидетелем преступления оставалась тайга. Плотина делалась ниже и ниже, и все чаще с тоской и боязнью Чуев смотрел на реку.
Впереди, против острова, каменным выступом над протокой висел утес. На утесе лепилась чуевская избенка, как гнездо орла-рыболова над Ирменью. Казалось, что эта скала вот-вот отломится от берега.
Чуев взглянул на свои разрытые под утесом канавы и губы его задрожали. Не будь этих ям, красневших глиной, рука бы не поднялась на такое дело...
— Эх, люди, люди! — горько сказал он и ударил кайлой последнюю перемычку.
В прорванную плотину потекла вода. Сперва нехотя, а потом, словно вспомнив старую дорогу, стремительно начала заполнять возвращенное русло.
Чуев стал на берегу угрюмый и сразу постаревший. Поток набирал силу, разливался все шире, все дальше. Подкатился к нависшей скале и затопил разведочные канавы. Чуев сел на камень и закрыл лицо морщинистыми большими ладонями...
* * *
Год назад этот прииск считался брошенным. От хозяйских времен на нем уцелели отвалы и обветшалые домишки, а гора всегда стояла посередине.
Чуев и одноглазый Кузьма пришли тогда на оставленное пепелище и поселились, как на необитаемом острове.
Избушку, висевшую над Ирменью, Чуев выбрал себе, а Кузьма устроился по ручью — возле старой орты[1].
Места они знали до тонкости — во всем округе славились опытом! Находили нетронутый столбик породы в прежних выработках, какой-нибудь незамеченный целичек — и жили своими знаниями — по-стариковски копали золото.
Когда на горе появились разведчики управления, Кузьма озаботился, сощурил единственный глаз и сказал:
— Не люблю многолюдства! Пожили, сват, пойдем на другое место!
Он был нелюдим, подозрителен и всегда обижен. Его не любили, такого бирюка.
— От людей не уйдешь, — усмехнулся Матвей Чуев.
Ему очень хотелось разведать протоку Ирмени между островом и избушкой. Еще дед таинственно намекал на ее богатства.
Между тем, на горе занимались неслыханной в этих местах работой — искали рудное золото в кварцевых жилах.
Разведка ширилась и забытый угол оживлялся — съезжались люди, везли инструмент и продовольствие и даже построили контору.
— Гляди! — восхищался Чуев. — Похоронили прииск, а он проснулся! Горы и те в наше время молодеют!
Он поглаживал седеющую бороду и смеялся мудрыми глазами. Кузьма хмурился и каркал:
— Не будет толку!
Прииск он сравнивал с человеческой жизнью.
— То ли бывало, — вспоминал иногда Кузьма: — Россыпи богатейшие, полная чаша — рой, живи! Но тощает, сват, россыпь, убывает металл, остается одна земля. И мы с тобой, к золотому делу приверженные, тоже гаснем и в землю смотрим!
— Ни черта! — возражал Матвей, — поживем, еще посмешим народ!
Кузьма пожимал плечами на такое удальство.
— Золото не овес, каждый год не родится. Подумай, сто лет копали, пора и вычерпать!
Вдруг заговорили все, от мала до велика — на горе отыскали рудное богатство и будут строить фабрику!
Кузьма был поражен.
— Очки втирают! Почему же раньше...
Матвей ликовал.
— Вот жизнь! Как золото! Отмыли ее от пустой породы, она и заблестела!
Пятьдесят своих лет неотрывно он прожил на приисках. Но как только металл превращался в деньги, он утрачивал для Матвея свою обаятельную власть.
Для золота Чуев тонул, голодал и работал до изнеможения. Но не выбил бы по охоте простого шурфа, чтобы выкопать пачку кредиток, если бы они в нем были.
Прииск креп. Строили фабрику, а Кузьма и Матвей старались на россыпных остатках. Их пример заражал, и рудник оброс копачами. Одни рассчитывали на фарт, а другие — на будущую работу в шахтах.
Прииску дали программу и старое сочеталось с новым в единой борьбе за золото. Никто не мешал друг другу, а все же Кузьма говорил:
— Изживут они нас! Камень с железом не сваришь. Попросят когда-нибудь нас коленом под это место...
— Чудак! — хохотал Матвей. — Какие там мы, какие они! Вместе трудимся на одну потребу!
— Для рудного все, — завидовал Кузьма, — и заботы, и деньги. А мы огарки. Непрочное наше житье!
В декабрьское утро впервые раздался фабричный гудок, жена машиниста старая Носиха заплакала. Кузьма почесал затылок, а Матвей Митрофаныч схватил в охапку проходившего комсомольца Афоню и поднял его на воздух. Набежали ребята и ну качать и Афоню, и заодно и Матвея Митрофаныча.
— Ура! Ура!!
Но вот наступил такой день, когда Чуев разрушил плотину и затопил участок, дававший ему отличное золото. А еще через месяц он проводил жену и остался совсем один.
Постоял у порога пустой избы и подошел к обрыву.
Под скалой грохотал поток. Было тепло и ясно. Зеленая травка пробилась из земли, а утесы пушились мохом.