Николай Дмитриевич Телешов
О ТРЕХ ЮНОШАХ
Из цикла "Легенды"
Творчество Николая Дмитриевича Телешова (1867 - 1957) известно широкому читателю прежде всего по замечательной книга литературных мемуаров "Записки писателя". Между тем лучшие рассказы и повести Н. Телешова, такие, как "На тройках", "Сухая беда", "Елка Митрича", "Между двух берегов", "Начало конца" и др., также заслужили в свое время читательское признание и создали их автору высокую репутацию в писательских кругах. О произведениях: Н. Телешова с одобрением отбывались Л. Толстой и А. Чехов, М. Горький, неизменно видевший в Телешове своего единомышленника, и скупой на похвалы И. Бунин. В настоящем сборнике к упомянутым произведениям добавлены избранные легенды и сказки, дополняющие представление о творчестве писателя - убежденного демократа и гуманиста, последовательного реалиста, символизирующего неразрывную связь и преемственность традиций передовой русской и советской литературы.
I
Было далеко за полночь, когда я вышел из дома. Все спало кругом, и в безмолвии ночи гулко и одиноко раздавались шаги мои по кремневой дороге. Обогнув небо, луна стояла уже над горою и ясным зеленоватым светом заливала Железноводск, по которому я проходил, и тень моя шла впереди меня, длинная, бледная и косая.
На площади, на ступеньках церковной паперти меня ждал Халим, сидя с поджатыми под себя ногами и беспечно покуривая; возле него, понурив головы, стояли две лошади под казацкими седлами.
- Поедем, - сказал я Халиму, разбирая поводья.
Ночная свежесть бодрила меня.
Мы сели, накрылись бурками и, не разговаривая, тронулись по дороге к базару.
Залитый лунным светом, как серебром, базар был пуст, и его дощатые шалаши, где целый день галдят татары и казаки, стояли безлюдны и молчаливы, и всюду вокруг было тоже безмолвно и пустынно, только топот наших коней, ударявших по кремню подковами, нарушал окрестную тишину и откликался эхом в горах. И вместе с волнами свежего ночного воздуха возвращались к нам эти отклики, мешаясь с новыми звуками топота. Гок-гок-гок! - сухо и отчетливо звучало в долине, и было похоже, что скачет много всадников. Под лунным сиянием развертывалась перед нами вся ширь с лугами и холмами и было видно далеко окрест.
Миновавши базар, Халим повернул влево по лесной тропинке. Сразу стало темно, душно и узко, и лошади пошли шагом, то шлепая ногами по лужам, то звонко задевая подковой о камень или спотыкаясь о корни. Кривой и частый лес, обступивший тропинку, проникнутый лунным светом, становился все глуше и темнее, и только листья наверху, колеблясь от ветра, то сверкали, то чернели, то крутились мелкими блестками, и казалось, что в лесу идет волшебный серебряный дождь. Наконец, стало совсем темно. Защищая глаза от веток и голову от сучьев, нависавших над нашей тропинкой, мы ехали шагом, почти пригнувшись к гриве коней, и часто впереди себя я слышал шум и шелест, а иногда и треск отстраняемого Халимом сучка, и еще ниже и крепче пригибался я к шее лошади.
Время шло. В лесу было совершенно черно и душно, и я не подозревал, что в открытых долинах поднялся уже предрассветный ветер. Первый порыв его встретил меня врасплох, едва мы выехали из леса на поляну, и чуть не сорвал с головы фуражку.
- Аида! - вскрикнул Халим и, ударив нагайкой коня, галопом поскакал вперед по широкой зеленой луговине.
У самой подошвы Бештау стояла сторожевая будка лесника; здесь мы остановились и сошли с коней.
Перед нами высилась крутая трехглавая гора, на вершину которой нам предстояло подняться.
- Как-то мы доберемся, - сказал я, глядя на кручу.
Сидя на корточках и привалившись к забору сторожки.
Халим закуривал и только тогда ответил, когда уже пустил на ветер первый клуб дыма.
- Чего ж не добраться - на то человеку и ум дан, чтобы он знал, когда, что и как делать, - загадочно проговорил он, щурясь на вершину.
Я стал ходить взад и вперед возле лошадей, разминая уставшие ноги, а Халим все сидел, курил и что-то обдумывал. Наконец, он спросил меня, что стал бы я делать, если б царь ейазал мне: или я отрублю тебе голову, или ты достанешь мне Коня необыкновенной масти - ни вороной, ни белой, ни серой, ни рыжей, ни караковой, ни гнедой, ни чалой, ни буланой, ни пегой, ни саврасой и ни одной из тех, какие существуют на свете.
- И красить чтобы нельзя! - строго подтвердил Халим.
Я сознался, что при таких условиях мне пришлось бы остаться без головы.
Халим усмехнулся.
- А я бы вот как сделал, - проговорил он с укором, - я послал бы сказать, что конь у меня готов и чтоб за ним прислали, только не в понедельник, не во вторник, не в среду, не в четверг, не в пятницу, не в субботу, не воскресенье, а в любой другой день, когда будет угодно.
И Халим засмеялся мелким хитрым смехом и глядел на меня восторженными глазами не то победоносно, не то вопросительно.
II
Далее дорога шла уже круто в гору, направляясь ломаной линией то вправо по косогору, то влево, то опять вправо, но все выше и выше над долиною.
Вскоре мы опять въехали в лес, которым оброс, как щетиной, Бештау. Начало опять темнеть, и через четверть часа, когда луну закрыло облако, мы перестали уже видеть что-либо, кроме слабых очертаний лошадиной головы, к которой я плотно прижимался, спасаясь от веток, бивших меня по бокам и фуражке.
