Юрий Поляков. Два берега любви
Лучшие юные годы я провел в библиотеке имени Пушкина, что рядом с Елоховской церковью. Помню, когда пришло время пробуждения чувств и плоти, я стал искать на полках и спрашивать книги о любви. Одна пожилая библиотекарша, внимательно посмотрев на меня, сказала: «Юрочка, будьте разборчивей не только в выборе девушек, но и в выборе книг. Хорошо пишут о любви только самые лучшие писатели!»
И в самом деле, мой читательский опыт, насчитывающий полстолетия, и мой почти тридцатилетний редакторский опыт это подтверждают. Ускользающая тонкость любовных переживаний, их переменчивость и противоречивость требуют от литератора осмысленного душевного опыта, точного чувства слова и, конечно, виртуозного владения профессией. Нигде так отчетливо не проявляется авторская беспомощность, как в любовных сценах. Когда я читаю: «Он властно привлек ее к себе, а она тяжело дыша…», мне хочется найти этого автора, привести к памятнику Бунину и там, у подножья, расстрелять!
Есть тут и еще одна тонкость. Любовные коллизии, страстные отношения прихотливо извиваются между идеальными, почти небесными движениями души и бурными порывами плоти, торжеством «животного низа», если пользоваться терминологией М. Бахтина. Между двумя берегами любви мы и скитаемся, охваченные страстью. И писатель оказывается в трудном положении. Пристав к одному берегу, он впадает в бесполую деликатность. А прибившись к другому, становится фактически порнографом, что, возможно, кому-то и интересно, но к литературе уже отношения не имеет. Ни первый, ни второй вариант правде чувств не соответствуют, и то и другое ложь. Меру соотношений диктует талант, который встречается в литературе гораздо реже, чем принято думать.
О любви люди, взявшиеся за перо по призванию или недоразумению, всегда писали много и охотно. Не случайно Пушкин обмолвился: «Поговорим о странностях любви. Иного я не мыслю разговора!» Однако искусство устроено так, что художественная неправда, даже увенчанная премиями и возведенная дружеской критикой в ранг шедевров, очень быстро забывается и отлетает, как сухие листья, унесенные ветром времени. Остаются произведения, в которых сочинителям удалось постичь и загадочным образом, с помощью обычных слов, которые мы все вроде бы знаем, запечатлеть кружево любовного сближения. И не только сближенья — истории любовного охлаждения писателям удаются чаще.
Писатели-романтики уверяли, что человек, охваченный любовным недугом, способен постичь, уловить такие тайны бытия и мирозданья, к которым в обычном состоянии он даже не приблизится. Любовь расширяет границы сознанья. Ученые уже знают биохимическую составляющую любовного томления, а значит, и этого расширения. Но литература занимается не биохимией, а душой, ведь и садовник выращивает яблоки, а не фруктозу. И как тут не привести строчки замечательного поэта Ивана Чивикова:
Любовь, расширь мое сознанье!
И пусть мне тайны бытия,
Изнемогая от желанья,
Нашепчет женщина моя!
Есть и еще одно важное обстоятельство. Литература, помимо всего прочего, это сконцентрированный жизненный опыт писателя, в том числе и опыт любовный. Осмысленный умным человеком (хотя дураков и среди литераторов предостаточно!), этот опыт, растворенный в художественном тексте, становится своего рода учебником любви. В нем можно найти если не ответы, то подсказки на те случаи и ситуации, в какие заводит нас, как говорил Герцен, «кружение сердца».
В этом смысле мне повезло. У меня была замечательная учительница литературы — Ирина Анатольевна Осокина. Она не только рассказывала на уроках про то, что Онегин — лишний человек, убивший друга и разбивший сердце искренне любившей его девушки. Она пользовалась литературными произведениями как опытная травница лекарственными растениями. У нас с ней сложились доверительные отношения, и я откровенно рассказывал учительнице о своих первых, страдательных взаимосвязях с прекрасным полом. Выслушав мое горе, она ненадолго задумывалась, а потом, тряхнув короткими каштановыми волосами, говорила:
— Так. Голсуорси. «Конец главы». Читать перед сном.
Или:
— Тургенев. «Фауст». И подумать, отчего умерла героиня!
И ведь помогало. Я не только лучше понимал, что творится со мной, но и то, что происходит в сердце моей избранницы. Нынче модно утверждать, мол, литература никого не воспитывает, а просто является способом авторского самовыражения. Глупость! Говорить, что литература — самовыражение, такой же трюизм, как утверждение, что музыка — это звук. Да, звук, как и скрип несмазанной телеги. Все дело в том, есть ли писателю что выражать, или же он пуст, как гнилой орех. Если автор «жил и мыслил», то его опыт непременно «выразится» в книге и поможет читателю лучше понять свой внутренний и наш общий, внешний, мир. А это и есть воспитание. Я по каким-то неуловимым приметам могу определить, читал ли мой собеседник «Анну Каренину», «Идиота», «Мастера и Маргариту», «Тихий Дон». Есть личностьобразующие книги — они обязательно должны быть прочитаны, если человек собирается прожить свою жизнь по-людски.
Составляя этот сборник, я преследовал сразу несколько целей. Во-первых, мне хотелось познакомить читателей с тем лучшим, что написано о любви в отечественной литературе. Во-вторых, показать, как эта «нежная тема» развивалась вместе с русской литературой. Наконец, предложить разные подходы к «странностям любви». Совершенно не случайно сборник открывают два знаковых сочинения: сентиментальная «Бедная Лиза» Карамзина и лихая заветная сказка про стыдливую барыню из полузапретного сборника Афанасьева. Это как раз те два берега, о которых я писал выше. С одной стороны, глубокая верная любовь, за которую героиня расплачивается жизнью, с другой — отчаянный плотский грех — то, что в западноевропейской традиции называется раблезианством. Так сказать, наш ответ Боккаччо! В сущности, рассказы, представленные в сборнике, и плывут, точно корабли, между этими двумя берегами. Одни ближе, другие дальше. А какие имена: Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Тургенев, Толстой, Лесков, Салтыков-Щедрин, Куприн, Булгаков, Бунин, Набоков, Платонов, Леонов, Грин, Шукшин, Солоухин…
