Погожим июньским днем, ровно двадцать лет тому назад, я присутствовал на защите дипломных студенческих работ, которая проходила на кафедре теории литературы филфака МГУ – в крохотной, убого обставленной комнатке на девятом этаже невзрачной сероватой коробки «первого гума» (первого корпуса гуманитарных факультетов), торцом выходящей на проспект Вернадского, к цирку, что всегда давало пищу для острот факультетским балагурам.
Помню манящую лазурь неба за окном, полузакрытым искалеченным жалюзи, жесткие и неудобные кресла с засаленной светло-зеленой обивкой, аляповатый портрет Белинского, выдержанный исключительно в грязновато-коричневых тонах, и недоуменное, немного испуганное выражение лица, с которым моя хорошая знакомая, профессор Л.В. Ч…ц, зачитала отрывок из обсуждавшегося диплома – с несколько расплывчатым, во вкусе кафедры, заглавием «Художественное миросозерцание писателя и его литературная личность. На материале русскоязычного творчества В.В. Набокова». В том отрывке перечислялись набоковедческие работы на русском языке, которых тогда, в 1993 году, было не так уж много: «…Из продукции, поставляемой уже народившимся отечественным набоковедением, наибольший интерес, на мой взгляд, представляют статьи А. Долинина, В. Федорова, И. Толстого, В. Пискунова, П. Кузнецова и, конечно же, – тут чтица запнулась, – блестящая работа одного юного, но многообещающего литературоведа, посвященная проблеме автора и персонажа в русскоязычных романах Набокова, удачно сочетающая в себе строгую научность, благородную бескомпромиссность критического анализа, поразительную философскую глубину, трепетный лиризм и восхитительную полемическую ярость, которой позавидовал бы и сам Владимир Владимирович».
«Это вы о себе, что ли?!» – спросила она сидящего поблизости худощавого студента с буйной поэтической шевелюрой и пушкинскими бакенбардами. Судя по его довольной ухмылке, именно он был автором двухсотстраничного диплома, и полушутливый, полусерьезный панегирик, зачитанный профессором Ч…ц, действительно посвятил себе, любимому.
Вскоре я познакомился с нахальным юношей и узнал, что в том пассаже он имел в виду свою прошлогоднюю курсовую, по его утверждению – первую о набоковском творчестве, написанную на постсоветском филфаке.
Как вы уже догадались, шутника звали Николай Мельников.
С тех пор много воды утекло. Юноша поступил в аспирантуру и после защиты кандидатской диссертации, частично посвященной всё тому же Набокову, остался работать на вышеназванной кафедре, профиль которой, скажем прямо, был далек от его набоковедческих занятий. Тем не менее в 1994 году он в качестве автора комментария участвовал в подготовке первого русского перевода непереводимой «Ады»; в 2000-м под его редакцией вышла антология «Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве Владимира Набокова», сразу же ставшая настольной книгой набоковоманов и набоковедов; в 2002-м подготовил к печати сборник интервью и критических статей «Набоков о Набокове и прочем», неожиданно вызвавший гнев набоковского наследника и едва не ставший причиной судебных разбирательств.
Были еще разные статьи, посвященные творчеству Владимира Набокова: в литературных энциклопедиях, журналах и даже таких газетах, как «Книжное обозрение» и «Ex Libris».
С конца девяностых годов Николай Мельников все чаще стал выступать в амплуа задиристого и въедливого критика, причем героями его статей были зарубежные, главным образом англо-американские авторы второй половины ХХ века, чьи произведения буквально хлынули на книжный рынок постперестроечной России в разного качества переводах. На вопросы типа: «Зачем тебе Апдайк или Оутс? Ты что – американист? Тебе разве мало Набокова?» – мой коллега по задорному литературоведческому цеху отвечал, что вовсе не изменяет любимому писателю, наоборот, интерес к его англоязычным собратьям по перу вызван желанием представить литературный фон «позднего», англоязычного Набокова, о котором мы имеем весьма смутное представление. Подготовив критическую антологию «Классик без ретуши», вторая часть которой была посвящена англоязычной набоковиане, он задался целью познакомиться с произведениями набоковских Зоилов и Аристархов, многие из которых если и не выбились в классики, то стали весьма уважаемыми писателями «первого ряда», а тогда, в эпоху l’affaire Lolita, начинали свою писательскую карьеру.
Таким образом, Набоков с полным основанием может считаться не только главным героем этой книги, но и ее композиционным стержнем, позволившим автору «Соединить в создании одном / Прекрасного разрозненные части».
***
В университетской среде России, да и западных стран, «есть ценностей незыблемая скала», согласно которой «монография располагается неизмеримо выше любого рода публикации, <…> хотя в глазах истинного ученого солидная архивная публикация, добросовестный перевод, подготовка библиографии или учебного пособия является подчас куда более важным вкладом в науку, чем очередная модная интерпретация, рискующая весьма скоро устареть»1. Нередко такие монографии лепятся из наспех переделанных кандидатских диссертаций и ради галочки в отчете о научной работе издаются за авторский счет (а потом, никому не нужные, годами пылятся в нераспечатанных пачках, сваленных где-нибудь в издательских закромах или кафедральных закоулках).
