Салимон Владимир Иванович родился в Москве в 1952 году. Выпустил более десяти поэтических книг. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Москве.
* *
*
Пока состав стоит на станции,
слежу за тем, как фонари
в различной гаснут комбинации —
по одному, по два, по три.
Спросонья железнодорожники
похожи на слепых котят,
как современные художники,
не ведают, чего хотят.
Работают не без старания,
себе прокладывая путь,
а нужно — капельку внимания,
любви и нежности чуть-чуть.
* *
*
Верно, недобрую весть принесла почтальонша.
Окна и двери захлопали в доме.
Грянули хоры.
Всех громче, но тоньше
мышь домовая запела в соломе.
Курицы глупые в ужасе заголосили.
Овцы заблеяли, лошадь заржала.
Вышел хозяин из дома и в автомобиле
поковырялся слегка для начала.
Мы не заметили сразу камзола и шпаги,
только когда повернулся лицом к нам,
порванный в клочья туман затаился в овраге,
солнце огнем полоснуло по окнам.
Ария герцога, видно, давалась непросто.
Кровью глаза налились, вздулись вены.
Стало вдруг жаль его, грузного, среднего роста,
старого слишком для оперной сцены.
* *
*
Экран горит волшебным образом.
Ему погаснуть не дают.
За фильмом фильм, конкурс за конкурсом
и день и ночь идут, идут.
Заснувший перед телевизором
откинув голову назад,
хрипит, как зверь, сраженный выстрелом,
забредший за полночь к нам в сад.
* *
*
Яблоню срубил, чтоб свет не застила.
И теперь глядит на солнце прямо.
Белку застрелил, чтоб в сад не лазила.
Он ее выслеживал упрямо.
В доме все его руками сделано —
ложки, чашки, стулья и диваны.
Детям многочисленным не велено
руки без нужды совать в карманы.
Вдруг они окажутся бездонные,
словно у разведчиков советских,
в чьих карманах бомбы многотонные,
чтобы убивать солдат немецких.
* *
*
Было бы неплохо местожительства
нынешнего вспомнить адресок,
чтобы у московского правительства
получить заветный ордерок.
Кто бы ни вселился в мою комнату,
он в каком-то смысле будет мной —
станет он ходить на кухню по воду,
становиться на пол ледяной.
Ноги у него — как корни дерева,
хищным пораженные жучком,
у него отнюдь не от безделия
руки как у женщины с веслом.
Крепко ль голова на шее держится,
не могу сказать наверняка,
но однажды, бреясь, он зарежется,
если дрогнет у него рука.
* *
*
Предположенья можно делать только
насчет ее длины и ширины —
нам не видна в деталях новостройка,
лишь огоньки на башенках видны.
Издалека доносится мотора,
былую мощь утратившего, рев,
доносятся обрывки разговора
и слышится мычание коров.
Как будто непонятные сигналы
нам посылает разум неземной,
но глухи мы, беспомощны, отсталы,
затеряны в пустыне ледяной.
* *
*
Гул голосов вороньих нарастает.
Сейчас он с головой накроет нас.
С опаской рыболов на лед ступает,
боясь, что подломиться может наст.
Его влекут не низменные страсти,
его влечет спортивный интерес,
и сердце разрывается на части,
когда берет он в руки ледорез.
Пешней тяжелой и коловоротом
орудует, забывши обо всем.
И белый дождь стучит по черным ботам,
на икрах перехваченных шнуром.
* *
*
Закономерность простая вполне
стать достоянием мысли научной,
верно, могла, но она только мне
не показалась банальной и скучной.
Быстро вода превращается в лед,
а человек, из воды состоящий,
все не замерзнет никак, все живет
гадом ползучим ли, тварью дрожащей.
* *
*
С переходом на время декретное,
будто в доме у нас свет погас,
безнадежное и беспросветное
не минуло отчаянье нас.
Вера в Бога, царя и отечество
как-то вдруг пошатнулась моя,
и в обиде на все человечество
в дальней комнате заперся я.
Поутру, когда явятся слесари,
когда двери они отопрут,
что я жив, но мне крылья подрезали,
работяги не сразу поймут.
* *
*
Окно захлопнулось, как книжка,
журнал, в сердцах на лавку брошенный,
как чемоданчик, где бельишка
комплект хранится, в стопку сложенный.
О лампу бабочка ночная
как только ненароком стукнулась,
тотчас реакция цепная
пошла, откликнулась, аукнулась.
Пошло-поехало, как будто
мы выпили вина горячего,
чтоб нам совсем не стало худо
зимой от холода собачьего.
* *
*
Воробей, попискивая тонко,
за окошком день и ночь маячит,
будто это шарик для пинг-понга
целый день с утра до ночи скачет.
Будто бы игрушка заводная,
где внутри колесики, пружинки,
завезенная в Россию из Китая,
купленная на московском рынке.
* *
*
Я не поверю тому, кто мне скажет,
что упадет с головы твоей волос,
острые зубки свои не покажет
путь проложивший себе гладиолус.
Я прогоню с глаз долой письмоношу,
что поутру громыхает дверями,
выгоню вон, растопчу, уничтожу
тех, кто работает на пилораме.
Спи, мой дружок, безмятежно, ладошку
пухлой подушкой подсунув под щеку,
на обозрение выставив ножку,
словно желая предаться пороку.
