Номер знакомого мерзавца
Роман
— Вот прекрасная винтовка, — сказал Ф., листая каталог, — и эта тоже… Но знаешь, в них недостает какой–то дедовской простоты, грубого ужаса… Что может быть честнее, чем косо спиленный дробовик, начиненный под оба курка картечью. Не нужно целиться, не нужно думать, ты не промахнешься, даже если в этот момент толкнут под руку.
— В какой момент? — спросил я.
Он улыбнулся, передавая каталог продавцу.
* * *
Это было последнее место, куда я мог пойти в надежде, пускай неверной… Я вынул карточку из автомата.
Медленно пошел в сторону вокзала к автобусной остановке. Свернул, чтобы пройти через сквер, — так будет дольше. Было 13.36, и день представлялся пустыней Гоби. Если б я был ребенком, я бы сейчас рыдал, катаясь по ковру.
В кармане у меня лежал паспорт, я нащупал его его сквозь подкладку, когда сунул руку за сигаретами. Решил проверить свою корреспонденцию. Мне пишут до востребования. Одна молодая поклонница моего творчества пишет мне письма. Иногда от имени своего кота. Так, например, этот кот в игривом стихотворении сообщал мне, что его хозяйка «хороша, когда наденет новые сапожки // еще прекраснее и вовсе без одежки». Я написал ему ответ с пожеланием продолжать в том же духе. При этом кот (и хозяйка) перемещаются с неукротимой стремительностью: Лиссабон, Каир, Рим, Лиссабон, Прага, Базель. Может быть, она драг–курьер? Словом, если бы у меня была карта, я мог бы втыкать флажки. А сама хозяйка в последнем письме жаловалась на недосыпание и связанную с месячными депрессию. Можно сказать, что мы довольно далеко зашли для людей, не видевших друг друга ни разу в жизни. На почтамте был ремонт, и прямо посреди зала были насыпаны красивые кучи песка. Мне дали два письма, отправленные в один и тот же день, я сел и прочитал их у окна. Я узнал, что в городе Пльзень уютный, «чистый и красивый» вокзал, и в буфете нарядили живую елку. Я посмотрел в окно на серую привокзальную площадь и подумал, что это замечательно, но никакого смысла в этом нет. В конце она писала, что в слове я гений. Но деликатно: «рожденные в год дракона — Блок, Анненский, Фет, Бродский и т. д.». Ну, кто бы спорил…
Я спустился на первый этаж, позвонил из автомата своей последней издательнице, высокой молодой блондинке, которую я едва знал, и, памятуя о своей гениальности, предложил ей встретиться и поужинать с «модным автором». За эту (в сущности, ничтожную) публикацию мне как обычно не заплатили. Мне отказывали в деньгах под множеством предлогов. Здесь обещали твердо. И судьбе, ради того, чтобы не отступить от «безгонорарного принципа», на этот раз пришлось сделать так, что редактора, эту самую блондинку, просто уволили. Она, конечно, не догадывалась, но я был убежден, что в метафизическом смысле ее уволили из–за меня. Она согласилась поужинать со мной «на днях», и я воспринял это как компенсацию; мне — за потерянный гонорар, ей за потерянную работу.
(Забегая вперед, скажу, что с тех пор она не брала трубку, когда высвечивался мой номер.)
Потом я сел в автобус и открыл книгу, чувствуя, что со стороны, в черном пальто, перчатках, с белым воротником рубашки из–под черного свитера и черной книгой на коленях, могу походить на пастора. У меня с собой был Уильям Берроуз, и в автобусах я прикладывался к нему, как в былые времена к стеклянной фляжке из внутреннего кармана.
Возле парка я вышел. Голый, послеполуденный город. Январь. Движения почти не было, я шел, слыша каждый свой шаг.
Я сказал им, что больше не занимаюсь литературой, так как это занятие, вкупе с трезвостью, слишком портит характер. И они сникли. Одни, приняв за чистую монету, другие — за пошлое кокетство. Мои симпатии были на стороне первых, но я знал, что правы вторые. Потом я заставил себя отвлечься от воспоминаний о «литературном вечере». Но все не мог отделаться от мысли, как меня кинула сегодня эта зеленоглазая рыжая красавица. Боже мой! Я‑то думал, что от этого уже застрахован. Но, Боже мой, в кои веки я встретил именно такую!
Нужно испить эту чашу унижения. «Под Сталинградом был окончательно развеян миф о непобедимости немецко–фашистских…» Я еще помню эти клише! Я шел, развеянный как миф. Болезненно алчущий возрождения. Revival! Оскопленным Ураном я влекся вдоль пустой улицы, где по голым деревьям были развешаны рождественские гирлянды. Внутри меня бесновался министр пропаганды и гремели бравурные марши, крутились ролики официальной кинохроники и сходили с конвейера новенькие «Тигры». (У меня еще оставался шанс восстановить отношения в понедельник.) Но что толку? Я знал, что все они сгорят на Курской дуге.