Цирюльник слегка надавил на резиновый тюбик с пудрой, и легкое белое облачко осело на подбородке мистера Гарри Фабиана. Когда его кресло, щелкнув, снова встало в вертикальное положение, Фабиан наконец увидел свое лицо — отполированное до розового блеска и гладко выбритое, как у кинозвезды, отраженное двумя зеркалами, расположенными спереди и позади. Если какое-нибудь зрелище в мире и могло произвести на Гарри Фабиана большее впечатление, нежели собственное лицо, это был его же затылок. Он шумно выдохнул: «Ах!» — тем самым выразив глубокое удовлетворение.
— Ничто так не оживляет, как массаж, — сказал цирюльник.
— Это точно, — ответил Фабиан, а потом быстро добавил тоном человека, на которого вдруг снизошло озарение: — Слушай! А ведь из этого может получиться неплохая песенка. «Ничто так не оживляет, как массаж…» — пропел он на мотив последней строчки «Минни-попрошайки». — Понял? По-моему, неплохо! Да что там говорить, это просто супер! Такой мотивчик будут насвистывать на каждом углу. Сойдет для варьете. Парни будут напевать это своим девчонкам. Массаж… Ну, ты понимаешь, о чем я… — Фабиан ухмыльнулся.
— Очень красиво, сэр.
— Согласен. Вот так и появляются новые идеи. Посмотришь на тромбон и скажешь: «А музыка играет неустанно». А потом об этом запоет весь мир. А если оглянешься вокруг, сидя в таком месте, как это, то скажешь… ну, например: «Горячие полотенца». «Горячие полотенца, я в беде; о горячие полотенца, я в бе-де-е…» — пропел Фабиан на мотив «Черного кофе». — И все дела!
— Хотел бы я быть таким же умным, как вы, сэр, — проговорил цирюльник.
— Ну, ты ведь сам знаешь, как это бывает: либо у тебя есть талант, либо его нет. Проблема в том, что здесь много не заработаешь. На жизнь мне хватает, но настоящих денег и в помине нет — разве сравнить с тем, что я зарабатывал в Штатах? Здесь мне приходится надрываться как проклятому, чтобы заработать двадцать фунтов в неделю. А в Штатах я имел… ха, четыреста долларов в неделю, особенно не перетруждаясь.
— А чем занимались?
Фабиан подозрительно взглянул на цирюльника и негодующе хмыкнул:
— А ты как думаешь? Песни писал. Это и есть моя работа. Но здесь настоящими деньгами и не пахнет.
— Думаете вернуться назад?
— Ох не знаю.
— А долго вы там прожили, сэр?
— Десять лет.
— В Нью-Йорке?
— Да.
— У меня брат живет в Бруклине. А вы где жили, сэр?
— Слушай, я, по-твоему, намерен весь вечер здесь торчать? Побыстрее, а? У меня свидание.
— Бриллиантин, сэр?
— Нет, мусс. Ну-ка, пригладь вот здесь… Вот так: просто проведи другим концом расчески.
Гарри Фабиан встал, поправил галстук и придирчиво изучил себя с ног до головы. Это был маленький тщедушный человечек лет тридцати, чрезвычайно щуплый и узкоплечий. На тоненькой, как у ребенка, шейке сидела непомерно большая голова с копной тонких волос, уложенных, как у Джонни Вейсмюллера.[1] Его бледное широкоскулое лицо резко сужалось к подбородку, по форме напоминая клин. Он производил впечатление человека, который умеет ненавидеть. У него были разные глаза: левый, большой и водянистый, непрестанно мигал и блуждал, будучи не в силах сконцентрироваться на одном предмете, однако взгляд правого, того, что поменьше, был пронизывающим, сосредоточенным. Этот глаз был насыщенного голубого оттенка. Именно этим глазом он взирал на окружающий мир. Когда он хотел напугать, то просто закрывал левый глаз, сощуриваясь с таким усилием, что вся левая сторона его лица перекашивалась. Его носик был похож на воробьиный клюв, что в сочетании с запавшей верхней губой и выдававшейся вперед нижней челюстью придавало ему высокомерный и злобный вид — вид человека, который своего не упустит. Одевался он хорошо, даже слишком хорошо. В его подогнанном по фигуре костюме, тугом воротничке, галстуке, завязанном маленьким аккуратным узлом, словом, во всей его манере одеваться было что-то вызывающее. Казалось, все его тело излучало злорадство, олицетворяя победу над долгими годами беспросветной нищеты.
— Ну-ка, почисть хорошенько костюм, — сказал он, — ненавижу пыль. Кстати, что ты о нем думаешь? Я одно тебе скажу: одежда здесь стоит гроши. Взгляни на этот костюм. Сшит на заказ, и всего за девять фунтов. В Нью-Йорке за такой костюм мне пришлось бы выложить сотню долларов. Так сколько я тебе должен?
— Массаж, бритье, укладка — всего, значит, четыре шиллинга, сэр.
Гарри Фабиан шлепнул на стол пять шиллингов, да с таким видом, словно это были все двадцать.
Когда он ушел, один из помощников сказал:
— Не понимаю, отчего все янки так помешаны на массаже.
— Какой еще янки? — спросил цирюльник. — Он? Никакой он не американец.
— Нет? А что он там о себе говорил? Песни сочиняет?
— Да, такие же песни, как мой кот сочиняет по весне.
— А чем же он занимается?
Вместо ответа цирюльник написал на слегка запотевшем зеркале одну-единственную букву: «С».
— Кто бы мог поверить! — воскликнул помощник, стягивая белый халат.
Бом! — часы, щелкнув, пробили восемь. Один за другим начали закрываться магазины. Замерцала, загорелась огнями неоновых вывесок центральная часть Уэст-Энда. Подобно праздничному фейерверку, вспыхнули тысячи разноцветных лампочек. Поезда метро, стекавшиеся с окраин, выныривали из-под земли, словно полоски красной зубной пасты из тюбиков, выплескивая на платформы толпы людей, спешащих на вечерние спектакли. Переполненные автобусы с урчанием проносились по улицам. В вестибюлях кинотеатров негде было яблоку упасть. Варьете, словно гигантские пылесосы, всасывали в себя бесконечные очереди. В окнах домов загорался свет и опускались жалюзи. Бензин, масло, воск, электрический ток — все шло в ход во имя того, чтобы горел свет. А тем временем сумерки апрельского вечера постепенно сгущались, просачиваясь между уличными фонарями, заползая в подвалы домов, бросая черные тени под балконы и арки боковых улочек. Наконец захлопнулась дверь последней лавчонки. Только те места, где можно было выпить, поесть да развлечься, по-прежнему оставались открытыми, горя мертвенно-бледным светом и утопая в сигаретном дыму. На город надвигалась ночь.
